Продолжение, начало - http://www.loshchilov.su/index/ehjnman_vospominanija/0-346

3-го августа в Соломбале у электротеатра «Марс» происходила высадка первого отряда интервентов. Соломбальские кумушки их встретили восторженно, показывая «добрым спасителям от большевистского ига» овсяный хлеб. Англичане почти не обратили внимания на качество хлеба, а выскочив на берег, спрашивали каждого:

— Большевик?

На Соломбальской соборной площади против деревянного здания завкома состоялся парад международных отрядов. На площади были англичане, французы, американцы и сербы во главе с английским генералом и несколько русских белогвардейцев в новеньких английских френчах с блестящими погонами.

И, о ужас! британскому генералу попался на глаза, вывешенный нами над зданием завкома, новенький красный флаг. Какое возмущение вызвало в душе гордого бритта такое нахальство? Пулей полетели в завком два англичанина и третий русский-переводчик, с вопросом:

— Кто вывесил большевистский красный флаг? Перепуганная сторожиха открыла дверь в комнату завкома и, указав на меня, сказала:

— Вот завком.— Переводчик задает мне тот же вопрос. Отвечаю, что флаг вывешен завкомом с разрешения коменданта Соломбалы.

— Пожалуйста, к генералу для объяснения.— Пришлось идти в сопровождении людей, готовых в любую минуту убить каждого большевика. Едва подошли, как генерал что-то брякнул по-английски. Мигом из строя выскочили несколько солдат и окружили меня полукругом. Подошел русский полковник и крикнул:

— Кто разрешил вам вывесить большевистский флаг, снятый по распоряжению Союзного командования?

Последние слова полковник не говорил, а выжимал из себя, брызгая мне в лицо слюной. Положение создалось довольно критическое. Только случайность спасла меня от ареста - на всякий случай мы запаслись письменным разрешением на поднятие флага. Оно находилось у меня в кармане и я протянул его полковнику. Полковник прочитал разрешение и перевел содержание генералу. Меня отпустили.

«Культурные» английские воины штыками заставили проходившего мимо военмора влезть на крышу завкома и снять флаг. Как шакалы бросились они на снятый флаг и разорвали его штыками на мелкие клочки.

* * *

Через несколько, дней после захвата города белыми в завком явились два английских офицера в сопровождении переводчика, который передавал нам, что господа офицеры желают с нами переговорить по некоторым вопросам. В комитете было человек семь.

Мы пригласили гостей в заднюю комнату. Здесь он нам сообщил, что «союзные» офицеры желают знать, как смотрят рабочие на приход иностранных войск в Архангельск. '

Вопрос был хитрый и щекотливый, но требовал определенного ответа. Пока другие соображали, что ответить, всегда прямой и без всякой дипломатии, товарищ Скобликов (кузнец) выпалил первый:

— Флаги рвать будете — так и смотреть будут.

Переводчик не удостоил Скобликова ответом, и обратился в мою сторону с тем же вопросом. Я ответил:

— Конечно, все зависит от самих «союзников». Пока же наши рабочие смотрят на них так же, как смотрели бы и английские рабочие, если бы к ним в Англию пришли русские войска.

Переводчик и на это ничего не ответил, а обратился к товарищу Хлопину. Так как тот пробормотал что-то неопределенное, то тов. Скобликов повторил, что после срыва флага рабочие. смотрят на «союзников» не важно.

Переводчик перевел разговор офицерам. Тех результат, видимо, не удовлетворил. Один из них заявил, что красный флаг есть большевистский и здесь в тылу, когда союзные войска на фронтах воюют с большевиками, вывешивание его нервирует союзных солдат. Союзники пришли только на помощь русским и во внутренние их дела они вмешиваться не будут. Теперь не время рабочим заниматься политикой, пока не будут побеждены большевики и установлено законное правительство, которое удовлетворит все классы общества.

Гости встали. Беседа кончилась ничем. Обе стороны говорили разными языками и при других обстоятельствах сломали бы друг другу шею. На стене комнаты висел портрет К. Маркса. Один из англичан при виде его поморщился и передал нам, что на Западе рабочие перед Марксом не только не преклоняются, но даже и не интересуются им, так как его учение давно уже устарело.

— Сладко ты поешь, ворона,— сказал товарищ Скобликов после ухода англичан. Кто-то прибавил:

— Скоро придется нам, кажется, этих «гостей» гнать в шею, если они сами не догадаются убраться отсюда.

* * *

В Соломбале шли обыски и аресты. Слово «большевик» стало ругательным. Арестованных провожали в тюрьму услужливые обыватели, вооруженные винтовками из склада военного порта. Против главной конторы был арестован рабочий военпорта, бывший член объединенного комитета большевик тов. Владимиров.

Несмотря на протест рабочих, его отправили в тюрьму. Через несколько дней его выпустили, как и многих других.

Вечером в день срыва флага в военном порту состоялся объединенный митинг. Выступил член правительства Лихач. Он призыва рабочих к борьбе с большевиками. Лихачу задавали вопросы и говорили о том, почему был сорван красный флаг. Лихач заверил, что это случайность и что правительство вопрос этот выяснит и ничего больше подобного не повторится.

Бедный Лихач! Не только повторилось на следующий день, но и с гораздо большим нахальством.

Первые три месяца завком существовал только для вывески. Судоремонтному заводу со стороны разных социалистов, сидевших в правительстве и увивавшихся около него, уделялось особое внимание. Нам частенько устраивали бесплатные концерты-митинги, где бывали: Дедусенко, Лихач, Маслов, Игнатьев и эсер Иванов. Иванова мы с первых дней звали «Иудой», не зная еще, что в дальнейшем это прозвище он в полной мере оправдает своей изменой и лакейством.

Перед концертами они выступали с призывом «Бороться с насильниками-большевиками», причем иллюстрировали свои вопли свеженькими, сфабрикованными английской контрразведкой копиями с подлинных документов о продаже большевиками России германскому кайзеру и т . д. Сначала рабочие на эти «фабрикаты» смотрели подозрительно, хотя и недоверчиво. Но скоро им уже никто не верил, ибо слишком резко расходились медовые речи соглашателей с действительностью.

Поняли это не только рабочие своим классовым инстинктом. Поняла и архангельская буржуазия во главе со Старцевым. В одну прекрасную ночь почти все социалистическое правительство при помощи и участии тех «союзников», которые все время убеждали нас, что они в русские внутренние дела не вмешиваются, оказалось арестованным, отправленным на Соловецкий остров и посаженным в монастырские подземелья.

На этот раз рабочие выручили этих политических шарлатанов. Грянула дружная общая сентябрьская забастовка, заслужившая своим единодушием и дисциплинированностью уважение даже «союзников». Правительство освободили. Но оно вернулось из Соловецких казематов лишь для того, чтобы здесь снова продолжать свое грязное дело службы международной буржуазии.

Аресты производились беспрерывно. Так же беспрерывно расстреливали по одиночке и десятками: Кегостров, Мудьюг и Иоканьга заполнялись жертвами белого террора. Ложась вечером спать, никто не был уверен в том, что к^ утру не окажется в тюрьме или не будет расстрелян. Ночами по улицам ходили «союзные» патрули, и каждый :тук приближающихся английских кованых каблуков заставлял вздрагивать:

— Не за мной ли идут?

Шли обыски на выборку и повальные. Все искали большевиков, которых давно уже в городе не было, если не считать единиц. Напряжение нервов доходило до высшего пределам каждый спрашивал с оглядкой:

— Скоро ли это кончится?

Усиливающийся террор пьяной военщины над беззащитными народными массами вызвал слабые попытки протеста даже со стороны реакционного земства и соглашательского профсовета. Они обратились к правительству с декларацией. Под большим секретом доставили эту декларацию и нам. Такой шаг мы считали тогда большим подвигом со стороны авторов этого документа.

Но что могла дать такая декларация, когда несчастное «социалистическое правительство», к которому она адресовалась, само было лишь марионеткой в руках «союзного» командования? Был такой случай, когда на митинге в клубе «Наш труд» правительственный губернский комиссар Игнатьев вынужден был признать, что оно, правительство, бессильно улучшить положение арестованных и что военные власти союзников не допускают его даже осмотреть тюрьмы.

Рабочие мрачно замолчали. Замерла всякая Общественная жизнь на заводе. Закрылась столовая, клуб, библиотека и читальня. Все, что в течение двух лет с величайшим трудом было создано — разрушилось и пропадало...

На заводе появилось новое начальство из военных. Начальником был назначен капитан первого ранга Чучугин и помощником — капитан второго ранга свирепый Семенов. С появлением Семенова на заводе установилось что-то в роде каторжного режима. Главной задачей Семенова было покончить с рабочей организацией и всякой крамолой. Семенов открыто ненавидел социалистов из правительства, которые к нам ходили митинговать, не меньше, чем самих большевиков. Главную контору, где мы еще недавно были хозяевами, Семенов устлал белыми дорожками и коврами. Беда, бывало, если туда как-нибудь случайно сунется своими грязными ногами рабочий!

В первую же очередь Семенов стремился уничтожить клуб, дабы лишить рабочих всякой возможности собираться. Сначала он отказал в освещении, отоплении, прислуге и других хозяйственных услугах. Мы на это согласились. Но вдруг, совершенно неожиданно для нас, грянул новый гром. С работы нас вызвали к Семенову, который предложил в трехдневный срок освободить театр или грозил имущество клуба выбросить на улицу. Мы запротестовали:

— Так скоро мы этого сделать не можем.

В ответ Семенов заорал:

— Предъявленный вам двухнедельный срок истек, и я завтра же все имущество выкину на улицу! На наше заявление, что об освобождении помещения мы слышим в первый раз, Семенов снова заорал на нас:

— Я вам покажу, как моих приказов не исполнять!

Оказывается, он издал приказ, писанный две недели тому назад, но служащие конторы нам его не вручили. Приказ разыскали и тут же передали его нам вместе с актом, из содержания которого выяснилось, что тот же самый инженер — архитектор Шпаковский, который в 1917 году строил здание и признал специальным актом его вполне годным для публичных собраний в том числе и под театр, два года спустя установил, что театр по своему устройству совершенно не соответствует публичному скоплению народа и, чтобы избежать катастрофы, его необходимо немедленно закрыть.

Но этим дело еще не кончилось. На следующий день в театр явился известный соломбальский кабатчик и мародер Сулоев. Он потребовал, чтобы ему показали всю театральную обстановку и пианино, которое продает главбух завода Ланский по распоряжению Семенова.

— Как так?! — запротестовали мы.— Ведь все это наше и приобретенное на рабочие деньги. — Ничего я не знаю! Мне продают, а я покупаю. Завтра пошлю людей и лошадей, чтобы к 10 часам утра театр был открыт! — захозяйничал Сулоев.

Счастье наше, что счета и прочие приходные документы оказались в целости. На утро мы явились к начальнику завода с документами на руках, доказали, что имущество — собственность рабочих организаций, приобретено на их деньги и добились отмены распоряжения Семенова.

Сложить имущество нам «милостиво разрешили» в половине барака № 9, крыша которого сильно текла. Там оно от сырости и сгнило. Так эта сволочь все-таки добилась своего — лишила рабочих и клуба, и имущества.

Акт о негодности и опасность катастрофы в театре, однако, не помешали Семенову разрешить «союзным» солдатам устраивать в помещении столовой и театра танцевальные вечера с распутными девицами-проститутками и женщинами, ищущими сильных ощущений. Танцульки устраивались с 9 часов вечера. Штатские мужчины на них не допускались. Дамы являлись строго инкогнито, с таинственностью мессалин. В объятиях пьяных английских головорезов они пировали до 12 часов ночи, после чего пиршество превращалось в безобразную оргию. Кончались они к 4 — 5 часам утра, когда на улице не было никого, кроме патрулей, пьяной военщины, проституток и близких к их поведению дам и девиц из привилегированного класса.

* * * *

Историческое восстание солдат в Кузнечихинских казармах и жестокая расправа «союзников» с восставшими вызвала большую тревогу на заводе. Одни говорили, что солдаты надеются на помощь соломбальских рабочих и необходимо эту помощь оказать. Другие утверждали, что белые по Набережной, на крыше женской гимназии, выставили пулеметы и все время держат мост под пулеметным обстрелом, что поэтому соваться бесполезно — всех расстреляют на мосту. Главное же препятствие заключалось в том, что не было оружия, не было, организации и, кроме сочувствия восставшим, рабочие ничего сделать не могли. Солдаты, осмелившиеся ослушаться, погибли под английскими винтовками.

После этого восстания, в клубе, на митинге выступил губернский правительственный комиссар Игнатьев и какой-то Дацкевич или Мацкевич. Оба они призывали «всех честных и любящих родину граждан к борьбе с большевиками», «за возрождение России и восстановление порядка и поруганных законностей».

Как только Игнатьев кончил, из задних рядов слушателей встал старик небольшого роста (бывший председатель союза строительных рабочих) Давыдов, работавший тогда в Судоремонтном заводе печником (нынче умерший), и задал Игнатьеву вопрос:

— «Как же это вы, социалисты, говорите все о народе и родине о большевистском зверстве и о возрождении великой России, а сами из иностранных пушек и иностранными руками расстреливаете этих русских людей только за то, что они не хотят, идти на фронт и проливать братскую кровь?»

Конечно, г. Игнатьев не ожидал такого смелого вопроса. Сохранив внешнее спокойствие от давыдовской пилюли, он ответил:

— Все это делается в интересах восстановления законности и возрождения поруганной России. Для этой борьбы необходима дисциплина. Кто этого не понимает — тот враг народа. В борьбе неизбежны жертвы. Поэтому всякое непослушание на войне карается смертью, что особенно важно в данный момент, когда мы ведем гражданскую войну и малейшее разложение опасно и недопустимо.

— А вас-то кто сюда приглашал управлять, когда народ не хочет войны? Убирайтесь к черту!— крикнул кто-то из задних рядов.

Слова эти были, хотя и не очень громко сказаны, но их хорошо слышали сидящие здесь шпики, которые бросились на голос. Кто-то догадался открыть боковую дверь театра, через которую крикнувший благополучно скрылся.

Не более удачно кончилась и попытка господ демократов устроить для рабочих цикл лекций. В помещении столовой состоялось, кажется, две или три лекции по истории Великой французской революции. Читал лекции Мартынов. Ничего тут ни революционного, ни противоправительственного не говорилось, кроме названия самой революции «революцией». Но эти слова были подозрительны. Лекции полицейскими были закрыты.

Самым революционным на заводе считался котельный цех: там были такие товарищи, как, например, Резанов, Педер и др., которые всегда умели во время поднять и вывести массы на революционные выступления. Но эти руководители ушли в подполье. Массы оставались без надежного руководства.

И вот зимой 1918/19 г., кажется 9 января, котельщики первые бросили работу и вышли из мастерских на двор. Другие цеха последовали их примеру и скоро собрался весь завод, за исключением дворовых рабочих. Вышли к проходным воротам, где спели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и оттуда направились на улицу.

После этого большинство разошлось по домам. Часть же рабочих (человек 60—80) осталась на улице. Среди них шумели какие-то архи-ярые «бунтовщики», вызывая на какие-то выступления. Мы с несколькими товарищами, отправились в завком, чтобы немного ориентироваться в создавшемся положении. В завкоме еще ничего не знали и только от нас услышали, что завод встал. К этому времени на площади, против завкома и Соломбальского собора, скопилось уже человек 100— 120 рабочих. Большинство их состояло из плотников и котельщиков, вышедших недавно из деревни и не успевших еще перевариться в пролетарском котле. Вдруг вся эта толпа, понукаемая какими-то «зачинщиками» направилась прямо к открытым дверям собора, где шла служба.

— Куда это они? — забеспокоился предзавкома Ломов к послал кого-то узнать, что делается в церкви. Толпа явилась в церковь и потребовала, чтобы священник отслужил панихиду о павших за дело революции. Поп согласился. Было стыдно и глупо. Но делать было нечего. Поп ликовал и служба шла во всю по «рабам божьим, павшим за дело революции».

Вышли на двор, чтобы как-нибудь предупредить дальнейшие глупости. Из церкви прибежало несколько человек в завком и стали требовать, чтобы из кассы организации было уплачено попу 50 рублей за панихиду. Мы с Тимофеевым категорически запротестовали, доказывая, что службу заказывали себе 100—120 человек, тогда как средства являются собственностью тысяч и без протокольного постановления пленума завкома^ денег мы не дадим.

— Чертова история! — сказал Ломов.

— Но раз уж службу отслужили, надо и деньги уплатить.

В общем, после споров, пришли к такому выводу, что раз глупость сделана, то надо уплатить.

Положение было настолько глупое и обидное, что все более или менее сознательные рабочие готовы были, как говорится, сквозь землю провалиться. Между Тимофеевым и Олейниковым в завкоме шла перепалка по этому поводу. В цехах шли горячие споры, и поступок богомольцев был общественностью подвергнут самой безжалостной критике, но расход на пленуме завкома все-таки провели за счет организации.

На этом же пленуме было постановлено культкомиссию, в которую входили мы с т. Тимофеевым, ликвидировать. Имущество и средства театра и клуба передать в непосредственное ведение и распоряжение завкома. После этого последовал семеновский разгром клуба и всей рабочей организации. Ушли со сцены Ломов и Олейников. Никакой общественной работы уже не было и не могло быть. Белогвардейщина свирепствовала во всю. Наступила темная кошмарная ночь для рабочего класса Архангельска, для всего Севера.

***

Политическое самосознание широких рабочих масс Соломбалы медленно, но верно просыпалось. Поворотным пунктом, когда открыто и публично были выражены симпатии Советской власти и борющимся за рабочее дело на красном фронте, нужно считать день годовщины Февральской революции в 1919 году.

С разрешения, самого правительства профсоветом в этот день был устроен в помещении столовой завода митинг и вечер воспоминаний, который "принял совершенно иной характер, чем ожидало правительство и, особенно, его демократическая часть. В этот день кончились всякие иллюзии «о мирном сожительстве классов во имя возрождения великой и неделимой России».

Рабочие Соломбалы вынесли свой приговор белогвардейскому правительству и тем, кто, прикрываясь социалистическими лозунгами, сознательно делал контрреволюционное дело.

За несколько дней до годовщины, когда еще не было известно, будет ли профсоветом разрешен митинг, «Союз Возрождения» забронировал на заводе помещение клуба-театра для устройства концерта-митинга.

Профсовет же решил устроить второй митинг в помещении столовой. Хлам, который находился в нем, на скорую руку убрали поставили стол, покрытый красным, украсили стены красными флагами и разными революционными лозунгами.

Первым от профсовета пришел тов. Бечин. Он застал нас с молотками в руках.

— Ну, ребята, вы, кажется, тут перефорсили, — сказал он, смеясь и указывая на флаги. — Смотрите — будет дело!

— Раз редко, так пусть будет метко! — в тон ему отвечали мы.

Митинги были в воскресенье. Профсовет свой назначил в 12, «Союз Возрождения» — 3 часа дня. От «Союза Возрождения» в клуб явились ораторы, артистки и артисты с инструментами. Время шло. Все было в порядке. Артистки загримированы, ораторы стояли с блокнотами, но не было только народа, не было слушателей. Как видно, никто не интересовался этой праздной эсеровской болтовней.

В помещении же столовой народу было битком набито. В зале, куда в нормальное время вмещалось человек 400—450, набралось человек 700 — 800. Не меньше этого было и на улице. Там жадно ловили каждое слово, сказанное внутри! В президиуме были члены профсовета во главе с тов. Бечиным.

Из уст ораторов били громовые речи, давно уже здесь не слыханные. Говорили о том, чем жила вся эта людская масса. Терпение рабочих кончилось.

«Не просить надо, а требовать. Надо заставить правительство считаться с интересами рабочих, улучшать положение заключенных, прекратить бессмысленную братоубийственную войну» — вот в основном смысл всех выступлений.

Шпики и полицейские вытирали с лица густой пот, обильно выступавший на них от ужаса перед столь «крамольными» речами, и усердно торопились вносить в записные книжки все слова ораторов. Одного такого голубчика мы так прижали к стене, что у него кости затрещали и глаза полезли из орбит. Часто слышались крики:

— Бейте шпиков! Давите предателей! Многих из этой братии помяли тут как следует.

— Долой тиранов, долой палачей. Да здравствует Советская власть и большевики, борющиеся за общее дело рабочего класса! — кричали, возбужденные речами ораторов, рабочие. Негодование масс, переходящее в революционный энтузиазм, было настолько велико, что даже старый, обычно воздерживающийся от рьяных выступлений тов. Ломов распоясался по адресу коварного правительства во всю.

Но слышались и отдельные робкие голоса, пытавшиеся возразить ораторам:

— Как же это так? Вы кричите за большевиков, а они у меня брата расстреляли!— безуспешно надрывался какой-нибудь одинокий голос.

— Брат твой был купец и живодер первой гильдии. Туда ему и дорога, — быстро затыкали глотку такому защитнику.

Твердый голос тов. Бенина остановил пререкания:

— Цель борьбы большевиков оправдывает их средства. Большевики уничтожают своих классовых врагов, так как это есть революционная необходимость в интересах освобождения от ига капитала всего рабочего класса, в том числе и нас здесь.

— Правда, Бенин!— кричало собрание. Отдельные протестующие голоса были заглушены общим гулом.

Возбуждение собравшихся все нарастало. По адресу правительства и белогвардейцев сыпались очень нелестные выражения, приводившие в крайнюю ярость полицейских. Их была целая банда в 15—20 человек, не считая разных переодетых шпиков. Однако, арестовать они здесь на митинге никого не смели. Митинг кончился.

Мы немедленно за последним вышедшим человеком закрыли дверь изнутри и приступили к уборке революционных знамен с большевистскими лозунгами, которые тут же были спрятаны. Когда за дверями полиция очухалась и качала стучать, мы поспешили выйти задними дверями и через завком разошлись по домам.

Вечером этого же дня в зале городской думы состоялось торжественное заседание членов правительства, городской думы, профсовета и «союзного» командования. Несколько человек судоремонтников и рабочих военного порта также попали на это заседание. К нашему приходу обе залы, коридор, а также и лестница были заполнены. Слух о митинге на Судоремонтном заводе уже успел облететь весь город. Нас осыпали всевозможными вопросами. Общее мнение было таково, что правительство струсило, оно сдается и власть перейдет в руки общественных организаций. Но буржуазия не думала сдаваться. Эти господа тоже решили покончить игру с демократией.

Председательствовал Маслов. Наше внимание было сосредоточено на тов. Бечине. Сверлила ум мысль, что он будет говорить?

Бечин,- всегда спокойный, уравновешенный, на этот раз немного нервничал. Сотни глаз впились в него, одни с тревогой-симпатией, другие с ненавистью. Зал затих. Он спокойно вошел на трибуну и начал свою речь с критики правительства и творящихся на Севере безобразий.

Но говорить ему удалось очень немного. Председатель лишил его слова. Такой ж участи подверглись и следующие ораторы-социалисты и рабочие.

Буржуазия торжествовала. И как не торжествовать? Ведь представители рабочего класса были публично сбиты. После всех выступил с длинной речью «Иуда в социалистической шкуре» — Иванов, речь которого была насыщена громкими фразами в угоду правительству.

Рабочие Соломбалы, повесив головы, поплелись домой, карта была бита. Луч надежды погас. Буржуазия начинала мстить за нарушение ее покоя. Тов. Бечин и другие Заплатили за свою смелость каторжной работой, оттуда их возвратил лишь приход на Север Советской власти.

Жизнь и работа в стенах завода мало отличалась от каторжной. Работать заставляли, под угрозой ареста и отправки на фронт, ежедневно по четыре часа сверхурочно. Рабочий день был доведен до 14 часов в сутки. Хлеба выдавали фунт с четвертью в день. Ничего другого не было, кроме горького американского свиного сала и картофеля. Потребовали было мы, кузнецы, при нашем каторжном труде от начальника завода прибавки - хотя бы четверть фунта хлеба, за лишние сверхурочные часы. Нам отказали, ссылаясь на запрещение союзного командования. Было ясно, что «союзники» скрутили нас по рукам и ногам и при малейшем протесте заставили бы сдохнуть с голода, как собак.

Так они помогли возродить «великую и неделимую». Четверти фунта хлеба у них для рабочих не было, зато на десятки миллионов золотых рублей лесных материалов и других товаров, созданных руками этих же самых рабочих, они с бешеной торопливостью вывозили целыми пароходами из Архангельского порта.

Положение рабочих ухудшалось с каждым днем. Сначала жалование платили выпущенными в Англии «северными» рублями царского образца. Их везде принимали и на них все можно было купить. Но вскоре нам начали выдавать уже бесценные «чайки». Дело в том, что тогда вся торговля была сосредоточена в руках англичан. А они принимали лишь «северные» рубли да золото и серебро. Ни того ни другого, понятное дело, взять было неоткуда. Поэтому приходилось буквально голодать. Особенно доставалось большим семьям.

В этот период, который многие ожидали как времечко «белого хлебушка», даже ненавидевшие большевиков вспомнили о красных. С нетерпением стали ожидать их прихода, чтобы получить хоть и ржаного хлеба, но в количестве достаточном для работающего организма.

В то время, как рабочие семейства голодали и пухли от цинги и голода, в городе было всего вдоволь. Спекулянты торговали на базаре открыто английским обмундированием и продовольствием. Офицеры, чиновники, шпионы и прочая сволочь получали громадные пайки и в своем обжорстве не знали предела. Почти в каждой буржуазной семье квартировали «союзные» офицеры. Они снабжали своих квартирохозяек провизией, винами, сладостями, создавая полное довольство.

Их квартирохозяйки платили им за эти дары «натурой». Буржуазные дамочки, купчихи и прочая распутная дрянь, которая считала непристойным для себя участвовать на закрытых танцевальных вечерах нижних чинов интервенческой армии, заводили любовников среди командного состава. Буржуйки щеголяли друг перед другом быстротой перемены своих любовников. От благовоспитанных мамаш не отставали и дочери. Гимназисток того времени рабочие считали и открыто называли проститутками. Для нее, для буржуазии, было действительно «времячко белого хлебушка». Только трещала засохшая кожа на спине работающих по 12—14 часов в сутки рабочих.

Все это открывало рабочим глаза и приближало развязку. Теперь большевиков уже не ругали, их ждали. Никогда в мастерских Судоремонтного завода не было такого разложения, хищения, падения продуктивности труда и качества продукции, как в период интервенции. И если белогвардейцы до сего времени продолжают кричать, что большевики разрушили торговлю и промышленность и не умеют ее восстановить, то пусть всякий, кто не пережил того времени лично сам, знает, что это — наглейшая ложь.

Продолжение - http://www.loshchilov.su/index/ehjnman_vospominanija_prodolzhenie/0-348

___________________________