Почти два века тому назад - 3 июля 1804 года - на имя архангельского военного губернатора генерал-лейтенанта Иоганна Христиановича Ферстера пришел рапорт онежского уездного суда, извещавшего о возбуждении следствия по факту самоправного разбора зерна и муки из сельского запасного хлебного магазина. Как доносил суд, на этот поступок решились крестьяне Пурнемской волости, которые в свое оправдание привели такие слова:
"Мы, нижеподписавшиеся, нашему волостному сотскому Мокею Никонову неоднократно объявляли о своей крайней нужде, что не имеем у себя на посев и пропитание хлеба, а оной сотской неоднократно же рапортом объявлял и земскому суду об исходатайствовании позволения о выдаче крестьянам хлеба. Однако ж оного позволения от начальства и поныне не предвидим, посему мы, нижайшие, в хлебе имевши крайнюю нужду и претерпевши великий голод, вышли из терпения и осмелились сего июня 6 дня приступить к магазейну и состоявшую в магазейне большую часть хлеба разобрать..."
Процитировав крестьян, считаю необходимым пояснить, что представляли собой в ту пору хлебные магазины (по простонародному - магазейны). Это были обыкновенные склады (амбары), хранившееся в которых являлось страховым запасом на крайний случай - неурожай. Но для крестьян поморских деревень любой год мог стать крайним, то есть последним в жизни, так как своего выращенного хлеба, как правило, едва хватало только до Рождества. Поэтому им ежегодно приходилось заимствовать зерно и муку, магазинные запасы которых они обязывались осенью восполнить.
Давать же позволение на их выдачу (да и то лишь после согласования с гражданским губернатором) мог только нижний земский суд, который в отличие от уездного суда, занимавшегося уголовными делами, исполнял полицейско-административные функции. К нему и пришлось весной 1804 года вновь обратиться пурнемским крестьянам, по причине страшного неурожая питавшимся с начала декабря одной рыбой. Их первое прошение было отправлено 6 апреля, второе - доставлено в суд 25 мая, третье - еще через пять дней.
Именно эти даты и фигурировали в крестьянской оправдательной записке, которая вместе с рапортом попала 3 июля на стол военного губернатора. Ознакомившись с ними, Иоганн Ферстер приказал губернскому правлению затребовать от онежского нижнего земского суда объяснение: "Для чего оный по представлениям сотского Никонова о нужде в хлебе не учинил зависящего от него удовлетворения?"
В поступившем через две недели ответе утверждалось, что "от сотского кроме одного рапорта, полученного в суд 9 июня, других бумаг от крестьян Пурнемской волости не оказалось. Жалоба же их на непозволение суда несправедлива, ибо ежели бы они имели в пропитании недостаток, то могли отправить заблаговременно своего нарочного. В самовольном же разборе надобности не было, ибо сами своим хлебом могли без нужды пропитаться немалое время".
Не зная, кому верить - крестьянам или суду, военный губернатор поручил онежскому городничему и уездному стряпчему все же уточнить, "сколько раз тамошнему земскому суду от помянутого сотского было представлений и когда именно".
Однако должностные лица не проявили рвения, точнее, ограничились отпиской, слово в слово повторявшей ответ земского суда. Это совпадение, видимо, лишь усилило подозрения, вследствие чего Ферстер приказал возбудившему уголовное дело уездному суду разобраться на месте.
Во исполнение приказа вскоре в Пурнему прибыли дворянский и сельский судебные заседатели Бормотов и Кабиков. Им удалось выяснить, что на момент разбора в магазине находилось свыше 400 пудов зерна и муки. И хотя магазин никем не охранялся, испокон веку присущие поморам честность и законопослушание в течение нескольких голодных месяцев не позволяли сбить щутевый замок и взять хотя бы часть этого запаса. Крестьяне терпели, сколько могли.
Но прежде чем кончилось терпение, пурнемцам пришлось немало выстрадать, например, видя пухнущих от голода ребятишек и одновременно зная, что совсем рядом лежит так им необходимый хлеб - да, хлеб, который, однако ж, без позволения начальства взять никак нельзя!
Неоднократно этот вопрос обсуждался на стихийных сходах, но каждый раз все соглашались, что надо еще подождать - вот-вот прибудет из уездного города чиновник и раздаст хлеб. Но тот все не ехал, даже, несмотря на то, что один из пурнемцев в начале апреля лично доставил прошение в земский суд.
Первые выкрики о том, что пора самим разобрать хлеб, раздались на сходе, собравшемся в конце мая. На нем вернувшийся из Онеги крестьянин Шамов сообщил, что 25 числа секретарь суда Мефодьев, увидев новое прошение, вытолкал его, нарочного, с руганью: "До ваших рапортов нам нет дела!"
Когда сотский в ответ на выкрики сказал, что надо писать еще одну бумагу, толпой овладел гнев. Никонова окружили мужики, потребовавшие немедленно открыть магазин. Однако он вывернулся: "Просите старосту - хлеб у него в ведомстве".
После этих слов тяжелые времена настали уже для старосты Логина Елизарова, которому хотя и с трудом, но все-таки удалось уговорить мужиков еще немного подождать - мол, третье прошение обязательно будет удовлетворено. "Ежели кто у нас в волости с голоду помрет, приступом магазейн возьмем". - пригрозили в последний раз послушавшиеся земляки.
6 июня - в день, когда счет голодным смертям был открыт, отчаявшиеся пурнемцы вновь собрались у магазина. Нам, конечно, остается лишь догадываться, что в те минуты творилось на душе у старосты. Видимо, мучало чувство вины за умерших и охватил страх от взглядов людей, которым уже нечего было терять. Но наверняка более всего ужасала дума о будущем - еще несколько дней промедления и не сумевшая вовремя провести сев волость осенью будет обречена на вымирание.
Впрочем, не стал бы в этом случае исключением и староста Елизаров - он сам от истощения уже едва держался на ногах. Но чувство долга и ответственности за казенный провиант все еще перебарывали ощущение голода. Впоследствии, сообщая на допросе судебным заседателям о своих переживаниях, Елизаров показал:
"Крестьяне сказали: "Ежели добровольно хлеба не дашь, то дай от магазейна ключ и мы выберем другого старосту". Я говорил, что без позволения суда отдать ключ не могу, и пошел в дом свой. Мешкая в доме, думал, что они отложат разбор до другого дня, ибо тот день приближался к вечеру. Но из дому увидел, что крестьяне стоят у магазейна, то жалея их, подумал, что бог ни даст, пойду к ним. Пришел и говорю: "Давайте, братцы, руки, то амбар открою..."
Из дальнейших показаний следует, что пурнемцы, вмиг утратившие гнев и ожесточение, сразу согласились "дать руки", то есть расписаться как в получении хлеба, так и под приговором схода, поделившим ответственность за самоуправство между всеми. За неграмотных же по их просьбам расписывался волостной писчик Колов, который вместе со старостой закончил раздачу уже далеко за полночь.
Однако никто - ни оказавшиеся последними, ни те, кто получил зерно и муку первыми, - в ту ночь не спали. Как не отдыхали они и на следующий день, а, вкусив наспех испеченный ночью хлеб, ранним утром отправились на свои полосы. Ибо для сева был дорог каждый час - ведь уже наступило 7-е (или по новому стилю 19-е) июня...
Обо всем этом и узнали в ходе допросов заседатели Бормотов и Кабиков. Кто повинен в голоде, для них стало ясно. Но буква закона требовала наказать не виновных, а того, кто для предотвращения новых смертей раздал без разрешения начальства казенный хлеб, - старосту Логина Елизарова. В этой связи его вскоре этапировали в онежскую тюрьму.
Когда же следствие завершилось, уездный суд, устранившийся от вынесения приговора, известив военного губернатора, передал дело в вышестоящую инстанцию. Вслед за делом в Архангельск отправили и Елизарова. Ждать решения своей участи арестанту архангельской тюрьмы пришлось долго - лишь 28 февраля 1806 года губернская палата уголовного суда наконец вынесла приговор.
Первый его пункт предусматривал наложение на Елизарова весьма крупного по тем временам штрафа - 5 рублей серебром. Второй же предписывал "писчика Колова до общественных дел более не допускать". Третий пункт обязывал "хлеб тот собрать обратно".
Что же касается онежского нижнего земского суда, то он получил выговор, "чтоб впредь важных обстоятельств не упущал". Таким образом, по мнению губернских административно-судебных властей голод и вызванные им смерти явились следствием вовсе не преступного безразличия у судьбам людей, а всего лишь "упущения". Причем, не какого-то конкретного лица, а коллективного, то есть фактически ничьего. Еще менее взыскательно была оценена деятельность других толстокожих онежских чиновников, хладнокровно наблюдавших, как из-за голода убывает население уезда. Впрочем, в этом ничего удивительного нет, ибо чем больше становилось в России чиновников, тем неповоротливее и бесконтрольнее становилась государственная бюрократическая машина, тем труднее было найти ответственного за несчастье и горе простого человека. И тем более бедствовавшего на самом краю земли северного крестьянина.
Михаил ЛОЩИЛОВ
Статья была опубликована в газете "Правда Севера" 25.07.2002 г.