Продолжение, начало читай - http://www.loshchilov.su/index/izmajlov_i_arkhangelsk/0-354

Из Шенкурска Александр Ефимович отправился в Мезень, где ему пришлось прожить целый месяц, и коротко познакомиться с чиновниками этого "скучного" - по отзыву Измайлова - города. от в каких стихах он простился с Мезенью:

Прости, Мезень, о город скучный,
Где месяц весело я жил,
Хотя два раза болен был.
Прости, майор, прямой, радушной,
С своей супругой добродушной.
Прости уездный судия,
Пришедший на Мезенски долы

От дальные гористой Колы!
Сугуба в граде власть твоя:
Ты и судья, и городничий...
Прости, заботливый лесничий,
Смотритель срубленных лесов!
Не заморозь Мезень без дров!
Прости. услужливый исправник!
радушно нас ты угощал
и на оленях покатал.
Прости, беззубый наш забавник
Штаб-лекарь. свой отживший век!
На вечеринках отличался
И тем под старость утешался.
Что молодой ты человек.
Прости и казначей примерный,
Трудолюбивый. честный, верный!
За подчиненными гляди.
И, как отец в своем семействе,
Так ты в уездном казначействе
По прежнему и впредь сиди.
прости и ты, сосед-приятель.
Мезенских игр законодатель,
Почтмейстер, опытный певец!
Хотя скромен ты, но молодец!
Простите, барыни, девицы!
Составьте длинны вереницы.
Потом в большой все станьте в круг, -
Пусть каждую целует друг!
А ссориться грешно и стыдно.
Не поминайте ж лихом нас, -
Уедем скоро мы от вас.
30 декабря 1828 г.

В общем, мезенцы не понравились Измайлову, о чем свидетельствует, между прочим, "Надпись" его. сделанная над кроватью холмогорского лекаря Шеля, на которой он двое суток пролежал больным. Вот что читаем в этой "Надписи":

По возвращеньи из Мезени,
Где люди все почти так дики, как олени,
Седьмого генваря, с обеда вечер весь
Пробредил здесь
Архангельский вицгубернатор:
В Мезени сглазили, испортили его
И чуть не сделали оленем самого.

Впрочем, не мезенцы и не земляки Ломоносова, и не шенкурские чиновники привлекали во время разъездов наибольшее внимание Измайлова: его в особенности заинтересовали самоеды, их быт и отношение к ним русских. Для ознакомления с подробностями быта и нравов этого полудикого народа (Во время Измайлова) отсылаем интересующегося читателя к упомянутым выше письмам нашего писателя; здесь же отметим то, о чем в свое время наш писатель сообщить в печати не мог, но что  крайне возмущало его и о чем он собирался довести до сведения кого следует. Это - крайне бесцеремонное и грубое отношение русских к диким, но беззащитным самоедам. Не говоря о том, что власти обращались с ими до возмутительности жестоко, само русское население нещадно злоупотребляло их простотой и неведением. Русские грабили их и прямым, и косвенным путем: или прямо отнимая и угоняя их оленей, или действуя на них силою водки, до которой самоеды были очень падки; если же русские и продавали им водку (конечно, меновым образом), то брали чуть не вдесятеро дороже. "Третьяго дня", - пишет Александр Ефимович своему двоюродному брату 8-го марта 1829 г. - "были у меня самоеды, которых выбрали было в лесные сторожа. Поверишь ли, что за меру вина, которая стоит в кабаке 20 коп., бессовестные промышленники в тундре берут с них по 1 р., по 1 р. 50 к. и даже по 2 рубля, и вино несравненно хуже кабацкого, - с большою примесью воды, так что продают его в виде льда, кусками. Платят за вино не деньгами, а мехами и оленями. Лучшего оленя, который стоит 10-15 рублей, промышленники ценят в 2 рубля; итак, 20-ти-копечная мерка обходится иногда дороже пяти рублей". Но и с этим самоеды мирились, ибо могли водки и не покупать; на грабежи же они нередко и сами отвечали грабежом; но что в особенности озлобляло их, это - посягательство на их свободу и насильственное обращение их в православную веру русскими миссионерами. "Вчера и сегодня", - пишет Александр Ефимович жене 24-го декабря 1828 г., - "приходили опять ко мне самоеды жаловаться, что их насильно крестят. И сегодня какой-то поп с дьячком грозил им засадить за железы". А в письме от 27-го января 1829 г. читаем: "Архимандрит Вениамин велел самоедов парить в бане, чтобы они охотнее крестились..." Да и вообще касательно духовенства Архангельского края, опираясь на письма Измайлова, можно заметить, что оно действовало довольно энергично, хотя и не всегда на высоте своего духовного призвания и святости своего сана; и за духовными лицами, как и вообще за людьми, водились кое-какие грехи, на описание которых наш писатель не поскупился. Так, он говорит, что один священник, в пылу своей чрезмерной ревности к православной вере и патриотизму, сочинил и отправил "нелепейший донос на преосвященного, состоящий в том, что преосвященный Аарон присутствовал при освящении евангелической церкви и будто бы служил молебен за здравие англинского короля Георга, тогда как тот отслужил только молебен великомученнику Георгию". В другом письме Александр Ефимович, между прочим, отмечает: "Многие их священников ..... и весьма буйные. Однажды, на другой день Пасхи, три попа в соборе прибили и раскосматили диакона и бежали за ним по улице с полверсты..." Не особенно одобрительно отзывается Измайлов и о бывшем в его время епископе архангельском Аароне. Это был большой знаток языков и переводчик; между прочим, он подарил однажды Измайлову свой перевод с английского "Еммануил"; писал он также и стихи. Но особенно он любил говорить проповеди и они наименее ему удавались. Со стороны Измайлова преосвященный, как проповедник, вызывал довольно едкие остроты, хотя - повторяем - наш писатель с большим уважением относился к духовному сану, будучи человеком весьма религиозным. Из менее резких отзывов его позволим себе привести хотя бы следующие: "У нашего преосвященного Аарона", - пишет он 5-го апреля 1829 г., - "говорить проповеди охота смертная, но участь горькая". Преосвященный часто прибегал в своих речах к сравнениям и другим фигурам духовного витийства, но они у него не выходили надлежащим образом или были не совсем уместны". "Третьяго дня", - пишет Александр Ефимович 8-го марта, - "наш преосвященный заставил Спасителя гонять голубей, говорил о кротости ослиной и о каких-то контрактах, заключенных с бесами... А человек, истинно, не глупый". В одном стихотворении, "посвященном" преосвященному, Измайлов, между прочим, так передает какую-то его проповедь:

Царя пожаловал он видимым Христом,
Христа ж - в фельдмаршалы и даже в генералы...

Впрочем, не прибегая более к выпискам, считаем нужным заметить, что не одно духовенство подверглось такому резкому осуждению Измайлова, особливо в последние месяцы его пребывания в Архангельске. Наш писатель, постоянно раздражаемый выходками и беззаконными Миницкого и правителя его канцелярии, был озлоблен вообще изменившимся отношением к нему чуть ли не всех архангельцев, не умевших ценить его искренность и полное желание добра их же краю. И, быть может, под влиянием такого раздраженного состояния наш писатель выразился однажды так о своих новых знакомых:

В Архангельске, Шенкурске и Мезени
Люди хуже, чем олени...
Иной, ей-богу, людоед -
Страшнее диких самоед.

Нетрудно догадаться, что Измайлов в данном случае главным образом метил в самого генерал-губернатора, отношения с которым оставались час от часу невыносимее. Однако он долго терпел, ожидая лишь удобного случая "вывести на свежую воду все плутни" и продолжая действовать по-своему.

Ни жалованья здесь, ни взяток не беру, -

писал он жене -

За то, когда умру,
Не попаду к бесам в подземные селенья:
Не делал никому по службе притесненья,
А защищал крестьян, сколь мог, от разоренья.
За правду хоть теперь терплю,
А все ее так, как тебя, люблю.
Амвросий запретил мне ревновать лукавым
И беззаконникам "Иссохнуть, как трава!" -
Прощаясь мне сказал. - Ах, что за голова!
Быть лучше бедным, лишь бы правым.
Архиерея я ослушаться не мог,
За правду же заплатит Бог.

Наконец, случай скоро представился. Миницкий однажды вмешался в распоряжения Измайлова по делу кое-каких злоупотреблений губернского казначея; затем выразил Александру Ефимовичу свое неудовольствие за то, что тот круто обошелся с одним из его фаворитов; в довершение всего генерал-губернатор повел интриги против Измайлова и в архангельском обществе. Терпение Измайлова, не знавшего низкопоклонства и "коленоподгибательства" (его выражение), истощилось, и он решил отписать обо всем к министру. Бухарин, хотя и держался взглядов Александра Ефимовича, все же советовал ему сначала не делать такого решительного шага, но убежденный Измайловым в невозможности действовать иначе, склонился на его сторону и сам отправил в Петербург бумагу о подвигах Миницкого, отношения с которым у этих двух представителей архангельской гражданской администрации из натянутых перешли в открыто враждебные.

"Война началась!" - писал Измайлов жене...

Тяжело читать письма Измайлова, в которых он описывает все мельчайшие перипетии завязавшейся борьбы и своих неприязненных столкновений с архангельским обществом; неприятное чувство сжимает сердце, когда видишь, до какого озлобления могли довести люди такого добродушного человека, каким был А.Е. Измайлов. Не будем поводить пространных выписок из этих его писем и стихотворений: они так мелочны, так дышат злобой, что в них порой не узнаешь нашего писателя, и не хочется верить, что они вышли из-под его пера.

Жена Измайлова, от которой Александр Ефимович  ничего не скрывал, сильно встревожилась и из опасенья, что его могут отставить, умоляла его в своих письмах прекратить "эту войну". Но Александр Ефимович, твердо уверенный в своей правоте и успехе донесений министру, успокаивал ее, совершенно серьезно выставляя ей на вид необходимость решительных мер и всю неосновательность ее страха; часто он упрекал ее в малодушии. Вот, например, как он отвечает на одно из ее писем:

"Сегодня получил от тебя. милая Катенька, письма от 12-го ноября. Вместо того, чтоб укрепить мое здоровье, они его расстроили. Побойся Бога, не будь так малодушна. Министр сердится на меня его воля - пусть и побранит... Не брань министра страшит меня, а твои слезы. Итак, мой друг, довольно в жизни настоящего, существенного горя; для чего же прежде времени плакать и изнурять себя по пустякам? За что меня отставить? За то, что я берег добро? Что привел Палату в такое положение, в каком никогда она до меня не была? Что соблюдаю в точности присягу? Нет, за это нынешний государь не оставляет, а если бы и оставил, то опять определит и даст еще лучшее место. Лучше быть оставлену за правду, нежели за участие и связь с плутами и ворами. Я надеюсь твердо за Бога... Неужели ты на Него не надеешься?"

Надежду на Бога он высказывает не раз в своих письмах:

"Не беспокойся обо мне, милая Катенька: у меня сильный покровитель и защитник - Бог, сильнее графа Аракчеева".

Но на Екатерину Ивановну подобные речи супруга все-таки не действовали успокоительно. Тогда Александр Ефимович (зная, что она привыкла видеть его всегда в веселом настроении), дабы уверить ее, что у него совесть чиста и спокойна, посылает ей ряд писем, в которых отношения свои (купно с Бухариным) к Миницкому описывает в самом шутливом тоне.

"Войска наши, как слышно, размещены по зимним квартирам", - писал он ей 23-го октября 1828 г., - "а у нас в Архангельске с начала зимы открылась междуусобная война. Один муж уже имел несколько сражений (хотя не генеральных) со своей женой и каждый раз оставался победителем; принял все меры, чтобы не допускать к своей супруге неприятельского войска. Начальник штаба генерала Миницкого - Ш... искусным и решительным маневром разделил два соединенных корпуса Бухарина и Измайлова; последний принужден отступить; но ретирада его для неприятеля была страшнее таки. Начальник штаба Ш. ранен не в бровь, а в самый глаз картечью и даже главнокомандующий получил несколько контузий, которые переносит с примерным терпением. Хотя и открыл было он недавно с одной маскированной батареи огонь, но выстрелы не причиняли никакого вреда".

Или: "Сегодня в два часа пополудни неприятель сделал самый сильный натиск на корпус Измайлова; но он давно уже приготовился к нападению, и неприятельские войска, командуемые рапортующим больным начальником штаба отретируются со скандалом; а начальник штаба в лазарете и главнокомандующий в обозе получат тяжелые и опасные раны е в генеральном сражении, но в партизанской схватке. В первом деле уже убит один человек - старый атаман разбойников, то есть уездных казначеев - губернский казначей".

Или вот, например, как он рисует программу своей будущей деятельности, если его лишат должности:
"Если не дадут мне хорошего вицегубернаторского места, - пойду... в актеры трагические: лет десять еще могу украшать сцену. А не то - в шуты: еще лучше! То-то начну проказить... Всего выгоднее быть шутом". Но отпор Миницкому кончился для Измайлова и Бухарина плохо. Миницкий, явившись заблаговременно в Петербург, успел оклеветать пред лицом начальства того и другого, и оба его противника должы были оставить свои должности. Измайлов поплатился более своего союзника: он был уволен вовсе от службы. Впрочем, у Александра Ефимовича были в Петербурге сильные друзья и покровители, которые своим заступничеством добились того, что Измайлов был причислен к Министерству финансов. Но этим дело не кончилось. Положение Измайлова, в котором он очутился, было для него слишком тяжело; не говоря о том, что он лишился таким образом средств к существованию, он был глубоко возмущен и такими незаслуженным, несправедливым отношением к нему, которое - отметим - приходилось ему испытывать уже не в первый раз.

"Вся моя вина", - писал он с горечью своему двоюродному брату, - "в том, что тверской губернатор зол, архангельский генерал-губернатор глуп, а правитель канцелярии его мошенник и возмечтал о себе, как второй Навуходоносор. Непременно надобно было подличать перед ними, или же решительно с ними при первом случае поссориться, когда честь и польза службы того потребуют. Я так и сделал... Пусть говорят обо мне что угодно; но, надеюсь, не скажут, по крайней мере, что бы я подличал перед старшим себя и кривил душой. Пишу, что велит Тот, Им же царие царствуют и сильнии пишут правду... Если бы Спаситель, - заключает свое письмо Александр Ефимович, - сошел опять на землю и определился в российскую службу по гражданской части не в столице, а в провинции... не прослужить бы ему и месяца в одной губернии: тотчас бы перевели в другую, а из другой в третью, и т.д."

Измайлов решил продолжать дело, войти с ходатайством к самому государю и "объяснить ему все как было". "Les absents sont toujours torts", - писал Александр Ефимович жене 1-го мая 1829 г. - "но я в долгу не останусь: выведу всех на свежую воду и отплачу уроду, этому..." Для этого нужно было ехать в Петербург, средств же у Александра Ефимовича на дорогу не было, и ему пришлось вести по этому поводу обширную и долгую переписку. Сидя в Архангельске без дела в ожидании денег и не будучи в состоянии заняться чем-либо более серьезным, Александр Ефимович принялся за пересмотр своих бумаг, выправку "старых стишков" и сочинение новых.

Наконец, деньги и подорожная были получены, и Измайлов начал спешно собираться в Петербург, два с половиной года тому назад им оставленный со смутными и нехорошими предчувствиями, которые, к его горю, оправдались. Скоро все было готово к отъезду, и немногие хорошие знакомые нашего писателя, с которыми он был в Архангельске в добрых отношениях, устроили Александру Ефимовичу трогательные проводы. Бухарин написал ему стихи, хотя и не блестящие, но прочувствованные. Измайлов в ответ прочитал свое стихотворение adieu Архангельску, а жене послал письмо, заканчивающееся следующими строками: "Итак, милая Катя, пой по вечерам: "Я жду тебя!", а потом запоем вместе: "Желанья наши совершались!" (Е.И. Измайлова выехала из Твери вместе с семейством в Петербург за несколько месяцев до возвращения в столицу самого Александра Ефимовича из Архангельска; причиной такого долгого пребывания в провинции, судя по письмам, были денежные затруднения, из которых семья нашего писателя была выручена лишь содействием приживающего в Кашине супруга покойной С.Д. Пономаревой). 16-го мая 1829 года Измайлов был уже в дороге.

Оскорбленным, разбитым физически и нравственно прибыл Измайлов в Петербург, где на первое время его ждала участь не лучшая, чем в Архангельске. Прежде всего нужно было позаботиться о приискании средств к жизни, ибо "ни родового, ни благоприобретенного" у нашего писателя не было; жалованья же он получал, хотя и был, как мы уже заметили, причислен к Министерству финансов чиновником особых поручений. И вот теперь-то, на склоне лет, Александру Ефимовичу пришлось более чем когда-либо изведать, что значит людская неблагодарность и жестокосердие. Ему, этому щедрому благотворителю, еще два-три года тому назад по петербургским чердакам и подвалам разыскивавшему бедных и слепых и в буквальном смысле их защитнику и другу, суждено было теперь из-за насущного куска хлеба выносить целый ряд унижений и оскорблений. После долгих и настойчивых хлопот ему удалось, наконец, получить (и то не без больших затруднений)  должность преподавателя российской словесности в Пажеском корпусе... И вот, пока шло расследование его дела, по поводу архангельской службы - а оно тянулось более года - Измайлов с семьей жил на крохи, доставляемые ему службой в корпусе и ... частными уроками.

Наконец, дело его было решено. Следствие показало, что Измайлов (приводим подлинные слова из доклада графа Е.Ф. Канкрина) был виновен только "в некоторых неприличных выражениях, допущенных им в сношениях с архангельским генерал-губернатором", а С.И. Миницкий был изоблачен в "предосудительных и пользам службы несоответственных поступках" и посему от службы "вовсе уволен". Измайлов был обласкан Высочайшими милостями: повелено было "считать Измайлова начальником одного из контрольных отделений департамента Государственного казначейства с производством ему штатного жалованья по 3000 рублей в год"; в ноябре того же 1830 года, как значится в формуляре, он был уволен от службы с пенсионом в 2000 рублей в год.

Счастье, таким образом, улыбнулось Измайлову, но лучи его уже недолго согревали в один год сильно постаревшего и осунувшегося нашего писателя. Перенесенные невзгоды и тяжкие болезни, одна за другой обрушившийся на него, совершенно надломили его организм, лишили бодрого и веселого настроения духа и, наконец, внезапная смерть (скончался 16 января 1831 года от удара, последовавшего на лекции в корпусе) мгновенно печальный остаток этой разбитой жизни...

______________________________________________________