Полагаю, многие знакомы с произведением великого русского сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина "История одного города" и с образами им нарисованных градоначальников: Брудастого, Перехват-Залихватского, Беневоленского, Угрюм-Бурчеева. Первый из них мог только произносить фразы "Не потерплю!" и "Разорю!", второй упразднил в городе Глупове науки, третий был одержим страстью к написанию законов, четвертый являлся воплощением произвола, символом насилия и жестокости.
Литературные критики, считавшие себя истинными патриотами, встретили появление этих образов враждебно. Они обвинили писателя в злонамеренном создании "уродливейшей карикатуры на прошлое и настоящее России", в желании "оскорбить власть и ее представителей".
Безусловно, на карте империи никогда не было города под названием Глупов, никто и никогда не встречал столь диковинных градоначальников, но, тем не менее, читатель той поры за образами глуповских правителей и отдельными намеками угадывал подлинные лица и факты, относившиеся к событиям конца XVIII - первой половины XIX века.
В том, что изображенные Салтыковым-Щедриным градоначальники мало в чем, например в жестокости, отличались от реальных, свидетельствует ряд документов тех лет, хранящихся в областном архиве и рассказывающих о деятельности городничих - фактически полновластных правителей уездных городов Архангельской губернии.
Но прежде чем сообщить о их "подвигах", замечу, что свойственная им жестокость отчасти объяснима - на эти должности, как правило, назначались вышедшие в отставку военные чины, привыкшие держать подчиненных в страхе и разговаривать с ними на языке кулака.
Только так мог общаться с жителями города Онеги отставной офицер Патрик, вступивший в должность в мае 1830 года. Доказательством может служить присланное на имя архангельского военного губернатора Романа Галла прошение онежского мещанина Степана Окулова:
"К защите Вашего Превосходительства, Начальника и Покровителя губернии, я, нижайший, осмеливаюсь прибегнуть всенижайшим прошением объяснить причину безвинно мною потерпенного наказания публично палками.
В день воскресный, 1830 года июня 19 дня, идучи мимо дома моего, городничий Патрик подошел к окну, разбил два стекла, вырвал раму и, зашедши окном в покои, меня и зятя моего Петра Степанова бил кулаками нещадно, от каковых побоев принужден был я выбежать из дому сенями на улицу, а он, городничий, выскочив тем же окном, бежал за мной вслед по улице с палкой, стараясь схватить, угрожая мне, что де шкуру здеру. Но я смог убежать.
Так как я по обязанности содержатель Онегской почтовой станции, городничий вскоре с солдатами приходил в почтовый дом искать меня, но не нашед меня, пошли искать по всему городу, а между тем, поймав зятя моего и ведя его по улице, городничий до самой караульной бил кулаками по щекам. Из караульной, завидя городничего выскочили еще солдаты, он приказал им вынести палки и на публичном фрунтовом месте раздеть. Зять мой Петр Степанов, неведомо за что, унтер-офицером Поликарповым и солдатом Поповым был палками бит весьма жестоко.
Потом поймали меня, городничий приказал вывести на публичное фрунтовое место, понуждая солдат меня догола раздеть. Но Онегский уездный стряпчий (прокурорский чиновник. - М.Л.) раздевать запрещал и наказывать меня не позволял. Однако ж городничий настоял и сам держал меня за руки, когда меня нагого солдаты били нещадно палками. Затем городничий драл меня за бороду.
После побоев мы с зятем пошли к уездному лекарю Бессекерскому для свидетельствования багровых знаков от побоев. Городничий же, узнав про то, ругал меня и лекаря матерно и скверно, угрожая, что шкуру сдеру и в Сибирь сошлю.
Посему, надеясь на защиту Вашего Превосходительства, Начальника и Покровителя губернии, я, нижайший, осмеливаюсь всенижайшим прошением всепокорнейше меня от новых побоев и ссылки избавить".
Здесь необходимо пояснить, что вся "вина" Окулова заключалась в том, что он подал городничему для поездки лошадей не той масти, какую тот предпочитал. А это, по мнению онежского правителя, было ничем иным, как оскорблением.
Примечательно и то, что пострадавший от самодурства городничего, просил лишь избавить от грядущих и казавшихся ему неизбежными обид. Однако он и не думал просить хоть как-то наказать градоначальника. Видимо, мещанин посчитал, что просить об этом бесполезно и для себя небезопасно.
Впрочем, спустя некоторое время терпение онежан все же кончилось, и они отправили губернатору коллективную жалобу, подписанную членами городской ратуши. Рассказав о "насильственных, жестоких и нечеловеколюбивых поступках господина городничего", члены ратуши осмелились "покорнейше просить удержать городничего Патрика впредь от столь нестерпимых действий и защитить граждан от обид и жестокостей".
Нельзя сказать, что губернатор никак не отреагировал - по его приказу эти прошения для разбирательства передали в губернское управление, где они, увы, затерялись среди других бумаг. И это неудивительно, так как городничим прощались куда более тяжкие преступления, например, совершенное пятнадцатью годами позднее в другом уездном городе - Мезени. Впрочем, прямо назвать тамошнего городничего Александра Лазарева преступником, видимо, нельзя, ибо формально его вина осталась недоказанной. Однако таковым его называли практически все жители Мезени, свидетели случившегося, и, конечно, сама потерпевшая - 12-летняя девочка, фамилия которой по понятным причинам изменена.
По словам девочки, 1 мая 1845 года местная мещанка Парасковья Личутина, сообщив, что городничий желает за весьма приличные деньги нанять кухарку, повела ее к нему на квартиру. Лазареву девочка сразу же приглянулась, и он повелел Личутиной уйти. Дальше же, как утверждала потерпевшая, произошло самое страшное - городничий ее изнасиловал.
После того, как прибежавшая домой Александра Петрова, рыдая, поведала родителям о случившемся, ее отец Николай тут же бросился к городничему. А тот, нисколько не смутившись, вместо объяснений с ходу ударил Петрова в подбородок. Затем, нанеся еще несколько ударов по голове, вытолкал на улицу, где подбежавшие солдаты схватили отца потерпевшей и увели в тюрьму.
Но более трех суток продержать арестанта за решеткой городничий не смог, так как уж слишком сильным было возмущение горожан. Выпущенный на свободу Николай Петров немедля отправился к уездному судье Дорофеевскому, которому пришлось начать следствие. В ходе его десять человек заявили, что видели, как Личутина приводила Петрову к Лазареву, а затем возвращалась одна. Сосед же по дому, мещанин Иван Окладников, показал, что слышал через стенку крики и плач девочки. Он же видел, как Петрова выбегала из квартиры городничего "в весьма растрепанном положении".
Объяснения же Лазарева судье получить не удалось - он демонстративно игнорировал его просьбы. Не помог, а лишь запутал следствие, видимо, насмерть запуганный городничим уездный лекарь.
Осознав, что на месте правды не добьешься, Петров поехал в Архангельск. 19 мая он подал на имя губернатора жалобу, которая была переслана в губернскую палату уголовного и гражданского суда. Лишь после ее вмешательства вызванный в Архангельск Лазарев заговорил. Но, конечно, все отрицал.
Так ничего самостоятельно и не решив, палата отправила дело в Правительствующий Сенат. Пока бумаги путешествовали в столицу, городничий Лазарев, понимая, что возвращение во враждебно к нему настроенный город невозможно, перевелся на аналогичную должность в соседнюю Пинегу.
Решения столичных властей пришлось ждать очень долго - лишь 10 января 1847 года стало известно, что "Правительствующий Сенат, сообразив обстоятельства дела, не усматривает в оном ни одной из улик, требуемых для обвинения, и по этим соображениям определяет: бывшего мезенского городничего отставного поручика Лазарева по обвинению в изнасиловании от суда освободить". Правда, совсем оставлять без наказания провинившегося, конечно, было неприлично, поэтому ему за игнорирование просьб уездного судьи объявили выговор без занесения в формулярный список (личное дело).
Что же касается меры наказания за побои и незаконный арест Петрова, то Сенат предложил определить ее губернскому правлению. А оно, запросив мнение губернатора, поступило столь же "сурово" - объявило Лазареву еще один выговор.
Таким образом, на примере вышеприведенных историй можно сделать вывод, что произвол, жестокость и даже тяжкие преступления многочисленных Угрюм-Бурчеевых, в том числе и северных, оставались практически безнаказанными. И эта безнаказанность только поощряла градоначальников-самодуров, образы которых, пользуясь сатирической гиперболой, и нарисовал М. Е. Салтыков-Щедрин. Поэтому все предъявлявшиеся ему обвинения в глумлении над народом и оскорблении власти и ее представителей выглядят безосновательными, ибо как раз последние, глумясь над безмерно терпеливым народом, и создавали уродливейшую картину российской действительности.
Статья со значительными сокращениями была опубликована в газете "Правда Севера" 24.01.2004 г.