Нижеприведённая статья была подготовлена для газетной публикации, поэтому её текст в соответствии с газетными требованиями был "ужат" до предела и многие мелкие факты в неё не вошли. А почему она не была напечатана, можно узнать здесь.
Написать нижеизложенную историю я долго не мог собраться. Ибо когда лет пять тому назад сообщил о найденных в архиве документах известному историку-краеведу (к сожалению, уже ушедшему), тот сказал: "Не пиши - не напечатают, он стал местной иконой. А как отреагируют те, кто ее рисовал, известно... Хотя в 50-х годах от старожилов кое-что об этом слышал. Но все равно - не пиши..." Тем не менее я все же решил написать, но вовсе не потому, что задался целью попытаться очернить того, о ком ниже пойдёт речь. Нет, я только хочу рассказать, как нашел ответ на давно интересовавший меня вопрос.
А он был таким: почему Борис Викторович Шергин, человек, до самозабвения любивший Север и Архангельск и какими только ласковыми словами не величавший их в своих произведениях и дневниках, покинул родной город и в тоске по нему провел в Москве большую часть жизни? И даже не приезжал в дни тяжелых болезней и кончин матери и сестры?
Предположений было много. Например, такое: у Бориса Викторовича были опасения в связи с тем, что в период интервенции он служил в белой армии (рядовым в рабочем батальоне) и, как Степан Писахов, весьма лояльно относился к местным белогвардейским властям. Однако документы свидетельствуют, что никаких обвинений после изгнания белых ни ему, ни Степану Григорьевичу не было предъявлено.
Другое предположение: вследствие увечья (лишился правой ноги - так написано им в анкете) Шергин не смог найти в Архангельске средств к существованию. Но архивные источники свидетельствуют, что и он, и Писахов, принятые в 1920 году на должности инструкторов художественно-показательной мастерской Архгубсовнархоза (АГСНХ), получали усиленные продовольственные пайки "Красная Звезда", выделявшиеся узкому кругу лиц. К тому же кроме зарплаты Борис Викторович, как инвалид, получал пенсию. Более того, 15 июня 1921 года начальник кустарно-промышленного отдела АГСНХ Гусев, назвав в ходатайстве Шергина "единственным знатоком северного народного искусства и незаменимым работником", просил о внеочередном изготовлении ему протеза. Кстати, в этом документе Борис Викторович фигурирует уже как заведующий мастерской. Однако в списке ее сотрудников за декабрь того же года он уже не значится.
Третье предположение: у Шергина - человека, глубоко верующего - с возвращением в Архангельск большевиков возникли в этой связи проблемы. Однако, судя по архивным документам церковного прихода, в котором Борис Викторович числился с рождения, он активно продолжал посещать храм и никто ему в этом не препятствовал.
Так как эти и другие связанные с периодом начала 1920-х годов предположения оказались несостоятельными, пришлось обратиться к его эпистолярному наследию дореволюционной поры. Например, к письму, адресованному ученому-фольклористу Ю. Соколову, где есть такие слова: "Мы все думаем продать свой дом и место. Может, куда уедем..." Написаны они были накануне переломных событий 1917-го. Таким образом, причину того, что и сам Борис Викторович, и его родные намеревались покинуть Архангельск, следовало искать в дореволюционном периоде .
И документы того времени в областном архиве нашлись, причем, как это часто бывает, случайно. Ибо именно так - совершенно неожидано - в списке фигурантов уголовных дел, рассмотренных Архангельским окружным (губернским) судом в 1905 году, я встретил фамилию "Шергин". И, конечно, изучил соответствующее дело. Оно достаточно большое по объему, поэтому процитирую частично. И прежде всего приведу обвинительный акт, в котором говорится:
"14 октября 1903 года заведующий кладовыми Товарищества Мурманского Пароходства Михаил Васильев Белоногов заявил полиции и впоследствии подтвердил на возникшем предварительном следствии, что из кладовых при мастерских Товарищества, расположенных в 1-й части Архангельска на Набережной улице, тайно похищено было 27 пудов 26 фунтов красной меди в слитках, 11 пудов 37 фунтов олова, 36 пудов листовой красной меди и двух кусков приводных ремней, всего на сумму около тысячи рублей.
При предварительном следствии выяснилось:
При мастерских имеются две кладовые. Ключи от них, ранее хранившиеся у Белоногова, при открытии работ по распоряжению главного директора Товарищества Витта были переданы Белоноговым главному механику, заведующему мастерскими Виктору Васильеву Шергину. В мастерские Шергин ежедневно приезжал и уезжал на своей лошади.
Свидетели - рабочие Бугров, Калинин, Рынкевич, Ушаков - удостоверили, что однажды Шергин приказал вынести из кладовой медный лист, около трех пудов весу, и отнести в амбар, где стояли механические ножницы. Лист этот был разрезан и положен сторожем Поповым в сани Шергина. По словам Попова, по приказанию Шергина он отрезал два куска приводных ремней, вынес из кладовой семь напильников и все это положил в сани Шергина. Затем он сказал, что Шергин предлагал Куницыну, имевшему свою мастерскую медных изделий, купить медь и олово.
При производстве полицией обыска в доме Шергина были найдены семь напильников и два куска ремня. По словам Шергина, вещи эти он взял из мастерских Товарищества Мурманского Пароходства .
Был произведен обыск у мещанина Павла Федорова Куницына (Соломбала, Никольский остров, дом 6), у него нашли разные изделия из красной меди и 12 слитков красной меди, всего 13 пудов 25 фунтов. По окончании обыска Куницын обратился к присутствовавшему Белоногову и стал просить у него прощения, предлагал взять у него слитки, сказав, что остальную украденную медь должен вернуть Шергин..."
3 мая 1904 года копия обвинительного акта была доставлена Виктору Васильевичу, но тот расписаться в получение не смог - частный поверенный (адвокат) Григорий Иванович Тарасов уведомил, что "вследствие парализованного состояния правой руки, по его личной просьбе, расписалась жена - Анна Ивановна Шергина".
Что привело к инсульту и параличу правой руки, полагаю, догадаться нетрудно - это и долго тянувшееся следствие, и увольнение с работы, и неоднократные обыски и допросы, проведенные как в доме, так и во флигеле, где жила прислуга. И, конечно же, пересуды соседей. Впрочем, не только их - слух о том, что Виктору Шергину грозит тюремный срок, распространился далеко за пределы Кирочной (Лютеранской) улицы.
Понятно, что в те дни было тяжело не только самому Виктору Васильевичу, но и всем членам семьи, в том числе юному Борису. Тем более, что состояние отца, если судить по материалам дела, постоянно ухудшалось. Причем за полгода усугубилось настолько, что 17 сентября адвокат Тарасов прислал следующее уведомление:
"Представляя свидетельство врача Попова, я имею честь заявить Суду, что доверитель мой - Шергин, по болезни не может явиться в заседание Суда 20 сентября настоящего года к разбору дела о нем.
В виду же обнаружения у него психического расстройства, я имею честь просить Суд подвергнуть его, Шергина, установленному освидетельствованию".
В назначенный день в 10 часов утра заседание окружного суда тем не менее было открыто, но вскоре - после рассмотрения этого уведомления - закрылось. А в протоколе было записано: "Причину неявки подсудимого Шергина признать законной и дело слушанием отложить".
Спустя четыре месяца - 21 января 1905 года - адвокат Тарасов прислал в окружной суд очередное ходатайство:
"Как я имел уже честь объявлять Суду в поданном мною 17 сентября прошлого 1904 года по настоящему делу прошении, подсудимый Шергин страдает расстройством умственных способностей. Вследствие парализованого состояния всей левой стороны тела и языка он почти лишен способности объясняться на словах и не имеет ясного представления обо всем окружающем его.
Такое болезненное состояние делает невозможным продолжение дела об уголовной ответственности его. На основании изложенного, я имею честь просить Окружой Суд подвергнуть подсудимого освидетельствованию..."
Однако окружной суд уголовное дело не закрыл, в том числе потому, что в ходатайствах адвоката имелось явное противоречие: сначала он ссылался на паралич правой половины тела, потом - левой. Посему подачу нового ходатайства расценили как попытку вновь отложить расмотрение дела и отдалить время вынесения приговора.
Но прошло еще четыре месяца и уголовное преследование все же пришлось прекратить, так как Тарасов предоставил выписку из метрической книги, гласившую:
"Умер 14 апреля, погребен 16 апреля 1905 года мещанин г. Архангельска Виктор Васильев Шергин, 55 лет, от порока сердца. Исповедовал священник Михаил Попов. Похоронен на Кузнечевском кладбище".
Запись о том, что отец скончался в последний перед Пасхой (отмечавшейся в том году 17 апреля по старому стилю) четверг - 14-го числа, есть и в дневнике Бориса Викторовича: "Представился в 1905 году в великий четверг, в два часа пополудни..."
А вот между данными уголовного дела и содержанием рассказа Шергина "Поклон сына отцу" имеется существенное различие, ибо Борис Викторович писал: "Среди зимы на пятьдесят пятом году жизни отец заболел, но работы ни в доме, ни в мастерских не оставлял, торопясь наладить судовые машины к навигации. Конец апреля того же года пароходы засвистели, в море пошли, а мы снесли мужественное отцово тело на вечный отдых".
Сейчас трудно сказать, кто был ближе к истине: Тарасов или Борис Шергин. Вполне возможно, что адвокат по вполне понятным причинам преувеличивал тяжесть заболевания подзащитного. Возможно и другое: сын опять же по вполне понятной причине старался не вспоминать о связанной с отцом неприятной истории и поэтому о его болезни и кончине написал предельно кратко. Но предъявлять к нему в этой связи какие-либо претензии, безусловно, неуместно.
Впрочем, как бы там не было, ясно другое: эта история коренным образом изменила жизнь семейства Шергиных. А для Бориса в те дни закончилось детство - то счастливое и беззаботное, о котором он часто вспоминал в своих дневниках и рассказах.
Тягостные переживания, шепот соседей-недоброжелателей, да и тот факт, что подельник Виктора Шергина - Павел Куницын - был осужден, в общем, ряд вызванных недавними событиями факторов, видимо, и предопределили появление у Шергиных намерения уехать. Но одно дело намерение, совсем другое - его осуществление. Поэтому дотянули до кануна 1917 года, когда Борис Шергин писал: "Архангельск теперь не узнать. И не внешний вид изменился, а внутренняя жизнь повернулась за два года..." Полагаю, написать эти слова побудили реалии военного времени, когда размеренный ритм жизни города ускорился и изменился. В том числе по причине резкого увеличения численности населения как за счет прибытия военнослужащих, так и приезда эвакуированных и иногородних портовых рабочих.
Все эти изменения только укрепили Шергиных в намерении продать дом и уехать, но события 1917-1920 годов не позволили это сделать. И, возможно, на фоне происходившего в ту пору боль несколько приутихла. Однако когда городская жизнь стала возвращаться в привычное русло, былые переживания вновь обострились и Борис Викторович, наконец, осуществил давнее намерение и покинул Архангельск.
В заключение замечу, что сказанное выше - это версия, которой я попытался объяснить переезд Шергина в Москву. Причем основанная на фактах из архивного дела. Взятых оттуда вовсе не для очернения Бориса Викторовича, а лишь с целью разгадать тайну, о которой он понятным причинам умалчивал. Впрочем, она далеко не последняя - например, остается загадкой, почему в анкетах 1920-х годов он упорно указывал, что родился в 1896-м, тогда как в действительности - в 1893-м году. Так что есть еще немало поводов поломать голову. И не только мне...
Михаил ЛОЩИЛОВ