Продолжение, начало см. - http://www.loshchilov.su/index/vitovich_ob_ioanne_kronshtadtskom/0-352

 

По составленному таким образом завещанию всё без исключения имущество и капиталы батюшки завещались Иоанновскому монастырю, а душеприказчицей назначалась игуменья Ангелина. Беспомощной же дряхлой вдове Елизавете Константиновне не завещалось ровно ничего.

После окончния этого важного для монастыря дела, все собрались уходить и некоторые ушли, но игуменье не хотелось уезжать с пустыми руками, тем более, что она знала о нахождении в квартире больного большого капитала.

Не помню уже, кто присутствовал при выемке, но дело происходило так: староста Андреевского собора Яков Калиныч Марков и игуменья Ангелина открыли несгораемый сундук, вынули оттуда все хранившиеся 53 тысячи рублей, сосчитали их, и игуменья взяла их к себе после того, как батюшка якобы заявил, что жертвует эти деньги монастырю. Никакой расписки в их получении игуменья или кто иной не дали; по крайней мере при описи я таковой между бумагами не нашел. Но на письменном столе, на клочке бумаги я нашел следующую записку карандашом, написанную рукой старосты Маркова: "батюшка, здесь денег 53 тыс. руб."

Больше уже нечего было делать, и все разъехались. Так как батюшке с каждым часом становилось хуже, то позвали доктора Сухова и затем некоторые из приближенных и родных, видя, что больной умирает, остались в комнате батюшки и не уходили до самой его кончины, при которой было и духовенство.

В семь часов сорок минут утра 20 декабря о. Иоанн почил. Весть об этом быстро облетела весь Кронштадт и дошла до Петербурга. По распоряжению полиции тотчас известили о кончине пристава Аксенова, который немедленно прибыл с околоточным надзирателем и городовыми и, как только вынесли покойника в залу, запечатал комнаты на половине умершего. Пристав распорядился не впускать во двор публику, собравшуюся в большом количестве у дома и запрудившую Андреевскую улицу. Приехал из Петербурга епископ Кирилл и отслужил панихиду. Полиция сейчас же сообщила уездному члену окружного суда по г. Кронштадту Манцевичу о кончине о. Иоанна для распоряжений об охране имущества.

Было около 9-ти часов утра, когда рассыльный принес мне от уездного члена исполнительный лист с надписью "экстренно". Через полчаса я уже был в церковном доме, получил от полицейского пристава сведения, что им уже приняты предварительные меры к охранению имущества и, осмотрел полицейскую печать на дверях квартиры, запечатал последнюю и своей печатью. Так как у тела батюшки непрерывно служились панихиды, был большой съезд духовенства и высокопоставленных лиц, у полиции было много хлопот, то я условился с приставом в этот день к описи не приступать, а начать ее на другой день, 21 декабря, после выноса покойника в собор.

Часа через два я получил телеграмму игуменьи Ангелины, в которой она просила описать имущество умершего и подписалась душеприказчицей.

На другой день, 21 декабря, с утра состоялся вынос тела батюшки в собор, а в 11 часов 25 минут я прибыл в квартиру покойного с приставом Аксеновым, дворниками Николаевым и Ларионовым и приглашенными мною протоиереем Александром Поповым, священником Павлом Виноградским и диаконами Каменоградским и Антоновым; сюда же прибыли Н.Н. Шемякин и Фиделин со своим сыном. Осмотрев целость печатей на дверях квартиры и составив об этом акт, все мы вошли в комнаты батюшки. Впоследствии каждый раз при входе моем с приставом и понятыми в комнаты делался осмотр печатей, прикладываемых мною и приставом к дверям, и об этом за подписью присутствовавших заносилось в журнал, который обязательно ведется судебным приставом по каждому делу. Кроме того, дверь запиралась на замок и ключ брал с собой пристав Аксенов.

Здесь я должен остановиться в описании расположения квартиры покойного. Церковный дом, в котором он жил, находится во дворе и состоит из двух этажей. Одну половину второго этажа занимал протоиерей Александр Попов, а другую о. Иоанн. В первом этаже помещался псаломщик Киселев и еще кто-то из причта. В квартиру батюшки было два входа - парадный и через кухню, но к обоим им вела общая лестница. Когда батюшка ожидал высокопоставленных гостей, то приготовлялась и открывалась парадная дверь, а в остальное время парадная дверь была наглухо заколочена и заперта на задвижку, а очень маленькая прихожая всегда была завалена всяким домашним хламом, нагруженным в беспорядке. Затем следовала небольшая гардеробная, в которой стояли шкафы с одеждой и книгами, комод и несколько сундуков с бельем, сапогами, вареньем, чаем, вином и прочее. Всего этого было довольно много. Кроме того, тут же валялись в разных местах старые ломаные картины, газеты и другой совершенно ненужный хлам. За этой комнатой была также небольшая комната - вместе и спальная, и кабинет. У одной стены стоял большой киот, наполненный образами, в числе которых были очень ценные - в дорогих ризах, с бриллиантами и другими драгоценными камнями. Рядом с киотом, в углу помещено также много икон и тут же, на подоконнике и на полу под иконами, множество бутылочек с маслом и св. водой, мелкие образки и крестики, из коих многие о святыми мощами, а также ладан, изделия из кипариса и прочее. Тут же стоял письменный стол, на котором всегда был полный беспорядок; далее - большая металлическая кровать с подушками, двумя матрацами и одеялом: всё это на гагачьем пуху и из самой дорогой шелковой материи разных цветов. Далее комод, шкафы с книгами, большие сундуки и столы с наваленными на них в большом количестве и беспорядке всевозможными предметами, начиная с золотых наперсных крестов, церковной утвари, риз, евангелий и кончая бельем, чаем, грибами, вязигой и прочее, причем последняя категория предметов сложена вперемешку с первой, отчего получался невообразимый хаос. В этой же комнате стоял большой несгораемый сундук, два кресла, этажерки, стулья и прочее, а на стене висел большой портрет отца Иоанна. На окнах прикреплены шелковые портьеры. На письменном столе обыкновенный чернильный прибор и в рамках фотографические предметы. Наконец, третья и последняя из занимаемых батюшкой комнат - нечто в роде маленькой гостиной с самой скромной обстановкой. Из этой комнаты выход в общую с половиной матушки столовую, а из последней в кухню, через которую обыкновенно и ходили все. Таким образом, если войти в столовую через кухню, то комнаты батюшки будут влево, а вправо - большой зал и комнаты матушки, в которых я не бывал. В столовой и зале самая обыкновенная, недорогая обстановка, если не считать двух больших, очень ценных трюмо.

Итак, начав опись 21 декабря 1908 г., я с большим трудом закончил ее лишь через месяц, а именно 23 января 1909 г. в 11 часов вечера. При этом были небольшие промежутки для исполнения других дел по кронштадтскому участку.

21 декабря сделано немного: были собраны и сосчитаны оставшиеся в квартире деньги - 13 тысяч двенадцать рублей, одна облигация в сто рублей и серия Государственного Казначейства в 50 рублей, - и рассмотрены все бумаги на письменном столе и в его ящиках, причем были найдены: старое домашнее духовное завещание, которым батюшка завещал Сурскому монастырю некоторые книги и старые номера "Московских Ведомостей", совершенно не распорядившись остальным своим имуществом и капиталами, и расписка игуменьи Ангелины от 1908 г. в принятии от о. Иоанна 10 тысяч рублей для выдачи матушке после его смерти.

Игуменья Ангелина

Читатель, может быть, будет удивлен, каким образом уцелели такие крупные деньги, если принять во внимание, что игуменья Ангелина, без сомнения, имела намерение предложить батюшке пожертвовать монастырю весь имеющийся в квартире капитал и что в железном сундуке не осталось ни одной копейки. А уцелели они потому, что были буквально разбросаны на письменном столе под разными письмами, конвертами и почтовой бумагой; заключались же в кредитных билетах, между которыми было много 100 и 500 рублевого достоинства. К этому столу, накануне смерти батюшки никто не подходил и бумаги на нем не трогал, нотариус же занимался на другом столе, и эти случайные обстоятельства послужили к необнаружению этих денег. Да и трудно предполагать, чтобы кроме 53 тысяч, хранившихся в сундуке, были еще где-нибудь деньги, тем более - такие крупные, и еще более казалось бы невероятным предположение, что такая сумма валяется между бумагами на столе, оставлена без всякого внимания, не сосчитана и не спрятана в сундук. Из этого можно составить себе представление, до какой степени не ценились в этом доме деньги и как небрежно с ними обращались, точно они доставались батюшке даром или сыпались фортуной из рога изобилия. Самое собирание денег делалось нами всеми, обступившими этот волшебный стол и складывавшими на нем кредитки в одну большую пачку, после чего они тщательно сосчитаны всеми нами и внесены в опись. Вообще всё время описи все мы были настолько осторожны и так боялись могущих быть в таких случаях компрометирующих слухов, что всегда действовали все вместе, поодиночке не выходили в другие комнаты и, когда кому из нас была с надобность достать из кармана носовой платок, то прежде чем опустить руку в карман, мы показывали остальным вои руки. Однако такая осторожность не помешала мне по этому делу угодить под суд, о чем будет рассказано ниже. Кроме этих 13 тысяч найдены были деньги и в письменном столе, из которого мы вынимали поочередно все ящики, расстилали на полу газету и вытряхивали на нее всё одержимое в ящике. При этой операции из ящиков сыпались золотые и серебренные монеты, уральские камни, казавшиеся на первый взгляд бриллиантами, перья, спички, пуговицы и разный мусор.

В одном ящике было много писем в распечатанных конвертах, полученных батюшкой много лет тому назад, как это указывал почтовый штамп, а во многих из конвертов лежали полинявшие от времени кредитки разного достоинства, но не более десятирублевого. Некоторые из этих писем с объяснениями безвыходного положения, болезни и проч., заключали в себе просьбу помочь просителю материально, большинство же их, с присланными деньгами, были просьбы помолиться о больных, постигнутых несчастьем и т.д. Не знаю, извлекались ли эти письма из ящиков для молитв, или они спрятаны там уже после исполнения заключавшихся в них просьб, но, судя по тому, что из них не вынуты такие маленькие, не представлявшие при таком богатстве деньги, - едва ли будет ошибочным предположение, что письма эти были забыты. Этим и закончилась поздно вечером 21 декабря наша работа.

На другой день, 22 декабря, утром явился ко мне на квартиру присяжный поверенный К.А. Хоецкий, приехавший с доверенностью душеприказчицы Ангелины и, представив, для приобщения к делу копию доверенности, просил совершать дальнейшие мои действия в его присутствии. В этот день я занялся описью золотых и серебряных вещей и драгоценных камней, но отвести для них особый отдел в описи оказалось невозможным по причине ужасного беспорядка, в котором находились вещи. Так, например, приступил я к описи вещей, наваленных сверху на огромном сундуке. Чего только тут не было. Снимаешь с сундука дорогой подрясник или рясу, а под ней лежат евангелия; под ними оказывается целый транспорт белья; далее, под бельем, обретается несколько связок грибов вперемешку с пачками почтовой бумаги, коробками перьев, спичек; затем вдруг обнаруживается риза, под которой лежат книги, серебряные подносы или блюда, потом появляется несколько пар шелковых брюк на пуху, под ними связки вязиги, опять грибы, золотые наперсные кресты, еще евангелия, потом опять белье, одежда, серебряная церковная утварь и прочее, и прочее. Трудно описать картину царившего в комнатах беспорядка. Его надо было видеть. Сначала мы заподозрили, что кто-нибудь здесь хозяйничал, хотя и не было никаких признаков расхищения, так как золотых вещей везде было много, но потом спросили об этом старшего дворника Николаева, который, характерно махнув рукой, объяснил, что здесь всегда было так, потому что очень часто приносились сюда всевозможные вещи, которые клали куда попало, и потом уже не трогали их с места, так что батюшка никогда не знал, что у него есть и, если бы не надо было проходить через кухню мимо Жени, то можно было бы таскать из комнат что угодно. По словам Николаева, в комнатах изредка мыли пол, вещей же никогда не приводили в порядок, так и не трогали ничего и на письменном столе, на котором поэтому и валялись в разных метах деньги, лишь изредка обнаруживаемые, и тогда они прятались в сундук. Женя же хотя и вертелась в комнатах по несколько раз в день, но к водворению какого-либо порядка не приступала. Особой прислуги для этого не было, и никто этим не интересовался. Николаев рассказал, что если батюшке нужна была почтовая бумага, конверты или перья, то он никогда не приказывал искать их где-нибудь в комнатах, а всегда требовал пойти немедленно в магазин и купить эти предметы и, взяв лист бумаги, конверт и перо, остальное бросал где-нибудь, а сверху впоследствии наваливались другие предметы и т.д. Этим и объясняется большое количество однородных предметов в разных местах.

Точно так же разбросаны в разных местах варенье в банках, чай и вино. В чае и вине недостатка не было. Большая часть чаю была из дорогих сортов - по 10 рублей фунт - в изящных фунтовых коробках, дорогого же вина была почти половина - мадера по 8 рублей бутылка, портвейн, херес, марсала и несколько бутылок шампанского высшей марки. Остальное вино было ром или кагор. Очень много было начатых бутылок, и так как вино подвергается скорой порче, то оно и выдано было матушке через ее приживалку, или вернее, сиделку Поваляеву, родственника ее Шемякина и дворника Николаева. Кроме того, выдано ей много начатых коробок чаю, банок варенья, постельного и столового белья.

Всё имущество оценено было крайне дешево, так как золото и серебро ценились оценщиками на лом, а одежда, белье и прочее - как вещи держаные, хотя они были почти новые и дорогие.

Всего вместе с наличными деньгами в опись внесено имущества по оценке на сумму 44367 р. 30 к., но всё описанное имущество, если его оценить по действительной стоимости. представляет собой ценность не менее 200000 р., не включая в эту сумму 53000 р., взятых игуменьей Ангелиной в монастырь.

Когда найдена была на столе заметка церковного старосты Маркова, из которой я усмотрел, что в квартире умершего были 53000 р. и мною не найдены, то я потребовал от Маркова объяснений исчезновения этой суммы и представления ее мне, но получил от него объяснение, что деньги эти пожертвованы батюшкой накануне смерти монастырю, и их увезла игуменья, причем так как больной совершенно оглох, то он, Марков, после подсчета денег написал эту заметку и поднес ее к глазам больного.

Впоследствии оказалось, что эти деньги записаны на приход в монастырские книги, но когда именно они записаны, то есть до сообщения Марковым игуменье о моем требовании представить эту сумму или после такого сообщения, - мне неизвестно. Таким образом, остался открытым вопрос о том, действительно ли батюшка вполне сознательно по своей воле пожертвовал эти деньги, или же они взяты игуменьей произвольно, а батюшка согласия на это не давал, выразить это согласие не мог по болезни, обращенных к нему слов не слышал по глухоте и не видел или не понимал значения поднесенной к его глазам заметки, из которой даже не видно, что хотят сделать с деньгами, а лишь обозначают сумму.

Тем не менее 53000 р. остались в монастыре, а описанное имущество должно было поступить в монастырь же по духовному завещанию.

Как я уже упоминал выше, в комнатах о. Иоанна было много разных старых картин и багетных рам. В числе этого хлама мы нашли во время описи старую картину, нечто в роде иконы, размером немного более аршина длины и соответствующей ширины. Картина эта нарисована на белом, потемневшем от времени картоне, самыми дешевыми водяными красками и вставлена в простую раму. На ей изображено ложе, а на нем лежащий мальчик, в головах и в ногах по одному ангелу, а посреди ангелов, перед ложем, изображен о. Иоанн Кронштадтский. Под картиной подпись: "Исцеление о. Иоанном болящего малолетнего сына Внукова". Картину эту я не нашел возможности внести в опись, как не имеющую никакой ценности, а также и потому, что мне, приставу Аксенову и кому-то из духовных лиц собора такая группа представлялась кощунственной, а потому она была брошена в число других порченных картин. Полагаю, что впоследствии эта картина была передана в монастырь вместе с остальным имуществом и, вероятно, не уничтожена, так как всякой, даже ненужной вещи из найденного в квартире батюшки придавалось большое значение. Михей Николаев и еще кто-то из понятых объяснили, что однажды приехал к батюшке из Ораниенбаума именовавшийся архангелом Михаилом Михаил Петров вместе с другими иоаннитами и поднес батюшке картину, нарисованную по поводу якобы исцеляющей молитвы о. Иоанна над больным мальчиком Внуковым, который, впрочем, вскоре после того умер. В то время мне не удалось расследовать подробностей о Внукове, но в настоящее время я имею о нем верные сведения. Это юноша Иоанна Матвеевич Внуков, проживавший в Сибири недалеко от Красноярска и страдавший тяжелой болезнью. Как-то раз он встретил священника С., ехавшего в Кронштадт и просил его испросить у о. Иоанна благословение приехать на жительство в Кронштадт, получил это благословение в 1898 г. и исполнил свое желание. В Кронштадте к нему часто приходили богомольцы, вместе с ним читали религиозные книги и распевали церковные песнопения. Юноша Внуков был известен под именем "Ивана Болящего" или "Иоанна многоболезненного", и умер 4 марта 1901 года. Кронштадтские богомольцы иногда распевают стихи, кем-то сочиненные в память Внукова.

Само собой разумеется, что родственники батюшки были недовольны таким исходом дела и не хотели лишиться такого богатства, считая духовное завещание незаконным, а матушка ко всему относилась индифферентно, так как не понимала ничего происходившего, а лишь знала, что о. Иоанн скончался. К тому же, через несколько месяцев поле батюшки скончалась и матушка. Она была настолько стара, что без посторонней помощи не могла даже перейти с места на место, ни отправить естественных потребностей и ее кормили из ложки, как малое дитя. Остальные родственники, в том числе и родная сестра умершего, вдова священника Анна Фиделина, проживали в Архангельской губ, а в Кронштадте проживала лишь племянница батюшки Руфина Григорьевна Шемякина, жена капитана 2 ранга, служащего в конторе при Кронштадтской портовой конторе. От Шемякиных стали известны военному губернатору все подробности совершения завещания и немедленно было возбуждено дело о подложном совершении этого акта.

В виду особой важности дела я ежедневно вечером являлся к уездному члену суда Манцевичу для доклада по делу. При одном из первых таких докладов, узнав от меня, что присяжный поверенный Хоецкий находится при описи, уездный член заявил мне, что ему известно о подложности совершения завещания, так как о. Иоанн Кронштадтский в то время был уже почти в агонии, что об этом возбуждено дело и поэтому игуменья Ангелина не может быть душеприказчицей по незаконному акту и, следовательно, не в праве никого уполномочивать быть при описи. На этом основании уездный член предложил мне устранить г. Хоецкого от участия в деле. На это я возразил, что поверенный душеприказчицы представил копию доверенности и духовное завещание, что завещание нотариальное и, как не опороченной судом, представляет для меня законный документ, из которого вытекает для душеприказчицы право уполномочивать поверенных и что поэтому я обязан исполнить требование уездного члена только в то случае, если он даст мне письменное требование, как распоряжающийся охраной. Уездный член высказал требование, что бы всё имущество было сдано на хранение или лицу постороннему, или Андреевскому собору, категорически запретив выдачу монастырю, хотя не письме требование это не дал. Несмотря на это я принял твердое намерение назначить хранителем монастырь, так как был уверен в законности этого действия и, в случае обжалования, не сомневался, что окружной суд признает мои действия правильными. Но в этом помешало мне совершенно неожиданное обстоятельство. Военный губернатор узнал о моем намерении передать имущество на хранение монастырю и, по известным ему основаниям, не желая допустить увоз имущества из Кронштадта, доложил главному начальнику Кронштадта генералу Артамонову о нежелательности этого увоза, с чем согласился и генерал Артамонов.

Через несколько дней после описи, когда мы все явились для продолжения ее, то у запечатанных нами дверей квартиры увидели стоящего жандармского унтер-офицера, который доложил мне, что он поставлен на страже жандармским полковником Котляром, приказавшим строго следить, чтобы ни одна вещь из квартиры не была вынесена. Я распорядился пригласить сюда полковника Котляра, который сейчас же пришел и заявил мне, что стража будет у дверей и днем, и ночью до конца описи.

После этого, во все время исполнения я находился под конвоем жандармского нижнего чина, который мог вмешиваться в мои распоряжения и препятствовать тому или другому законному действию. Впрочем, жандарм лишь следил за тем, чтобы имущество не перемещалось никуда из квартиры, а иногда даже развлекал нас своими остроумными замечаниями. Особенно памятен мне случай, когда мы сосчитывали 53 пары дорогих сапог из особенной кожи, на меху, на пуху и т.п. Увидев такое множество сапог, жандарм вздохнул и сказал: "Вот сколько сапог валяется даром, а на улице бедные люди отмораживают ноги". Случилось так, что как раз в эту минуту пришла приживалка Наталья Поваляева с просьбой дать ей на память о батюшке пару носков и носовой платок. Услышав такое замечание жандарма, Поваляева пришла в негодование, назвала эти слова кощунственными и пригрозила жалобой губернатору. Но тут нашелся полицейский пристав и, успокоив Поваляеву, сказал, что в словах жандарма нет ничего оскорбительного для покойного батюшки, так как нельзя отрицать того, что здесь имеется 53 пары сапог и что на дворе и мороз, и нуждающиеся люди, ходящие почти босиком. С согласия поверенного душеприказчицы я выдал Поваляевой пару старых носков и платок, причем она просила дать эти предметы непременно из грязного белья. Получив просимое, она положила все на кровать батюшка с неизвестной нам целью и, постояв у кровати несколько минут, с благоговением взяла вещи и ушла. Приходила еще и Женя с какой-то женщиной, и обе также просили дать им на память какие-нибудь тряпки. После этого я распорядился без моего разрешения не впускать никого, чтобы не мешали работать.

Наконец, опись была окончена 23 января 1909 года в 11 часов вечера, и надо было дать имущество на хранение.

Продолжение следует ...