27 сентября я сообщал о том, что появление в Архангельска Обелиска Севера было встречено неоднозначно и для примера процитировал критическую публикацию 1930 года, автор которой предпочёл спрятаться под псевдонимом. А вот автор другого критического выступления, но по другому поводу, точнее, по поводу имеющегося в нашем городе с 1914 года иного скульптурного изображения — памятника Петру Первому — не стал прятаться. Им был художник и писатель Александр Николаевич Бенуа, который сказал следующее:

Статуя Антокольского вовсе не передает того, кого она должна изображать. Это не Пётр. И если это толкование нашей эпохой личности Петра, то можно лишь пожалеть о нашей эпохе. Начать с того, что эта статуя просто полна неточностей при желании дать исторически верный образ. Ни сама голова не похожа на абсолютно достоверный слепок Петра; ни фигура — тяжелая, рыхлая — не похожа на современные ему изображения, которые все передают нам фигуру Петра стройной, сухой, костистой, нервной, скорее, чересчур вытянутой. Фигура, лепленная Антокольским, изображает тяжело ступающего, больного человека и совершенно не убеждает, что такой человек мог быть тем грандиозным работником, тем вечно подвижным, мечущимся, всегда куда-то спешащим оргиастом творчества, которого мы видим и на старинных портретах, и во всех мемуарах современников.

Но и душа не Петра в статуе Антокольского. Нет ужаса в ней, а лик Петров был действительно ужасен. В этом была характерная черта, подавляющий гипноз, которым действовал царь на близких и далёких. Пётр и наружностью своей был создан, чтобы править. Его душа, страшная, страждущая и торжествующая, жаждущая опьянения и до отчаяния зоркая, глядела из каждого мускула его лица, из выпученных, мучительно блистающих глаз, из извилин тонких губ, из выдающихся скул, из всего плоского, круглого. несколько кошачьего или, вернее, тигрового лица. В лице Петра всегда была ярость и ярость, оно никогда не потухало и не опускалось. В минуты тяжкой усталости оно принимало выражение далеко ушедшей, но всё ещё где-то громыхающей грозы с бегающими и сверкающими по горизонту молниями-судорогами.

Неосведомлённость и просто личная близорукость Антокольского в связи с упрощёнными позитивисткими толкованиями, бывшими тогда в ходу и полонившими Антокольского, сделали то, что то, что он так «опрозаил» свою задачу, так спустил до общего уровня, что его Пётр может означать всё что угодно, но только не того сверхъестественного полубога, каким он был на самом деле.

Можно бы ещё простить Антокольскому, что он сделал Петра непохоже, что он даже костюм его не сумел передать типичнее, но, что в его Петре нет и слабого ответа той озарённости, которая и была «настоящим Петром», его душой, его смыслом, его победой и его крестом, что и намёка на эту озарённость нет в прозаичном изображении, выданном Антокольским за Петра, — вот это непростительно. Вот это навсегда лишает его статую монументального смысла. Это не апофеоз Петра, это даже не портрет Петра, а кощунственная попытка унизить величайшего, самого изумительного, самого «божественного» человека новой истории до обыденности.

После цитирования, полагаю, правомерно задать вопрос: «А что бы сказал Александр Бенуа, если бы узнал, что спустя столетие изображение памятника работы Антокольского появится на 500-рублёвых купюрах?» — Видимо, к сказанному о кощунственной попытке унизить, добавил бы лишь два слова: «Ниже некуда...»

Предыдущий пост - Соломбальские пожары 1841 и 1799 годов