Чтобы завершить публикации на кое-кому наверняка неприятную тюремно-лагерную тему, сегодня привожу из их ряда последнюю, сведения о «героях» которой нашёл более двадцати лет назад в одном из архивных дел. Содержание этого дела свидетельствует, что по поведению и привычкам вчера упомянутые надзиратели Евстунас (Бронский) и Козьмин (Кузьмин) мало чем отличались от предшественников, служивших в Архангельской губернской тюрьме (или, как чаще тогда называли, тюремном замке) десятилетиями ранее. А какими были эти привычки и каким был порядок (вернее, беспорядок) в тюрьме, говорится в рапорте на имя прокурора Московской судебной палаты, посланном 17 апреля 1901 года прокурором Архангельского окружного суда Алексеем Алексеевичем Тизенгаузеном:
 Архангельск. Главный корпус губернской тюрьмы
...Донося об изложенном, присовокупляю, что вся обстановка настоящего убийства могла иметь место единственно в силу беспечного и преступно небрежного отношения к своим обязанностям самих потерпевших и отсутствия за ними какого-либо надзора со стороны смотрителя тюрьмы Горанского. Скандально известные и не замечавшиеся Горанским преступления надзирателей до сих пор были прощаемы только потому, что обыкновенно при посещении прокурорским надзором в тюрьме все оказывалось в порядке. В действительности же в тюрьме царит полный беспорядок, о чем я уже неоднократно сообщал губернатору, но мои рапорты оставались без должных последствий. Сейчас же не только возможно, но и необходимо настаивать на увольнении Горанского...
Здесь, полагаю, надо пояснить, о каких «скандально известных преступлениях» говорилось в рапорте. Речь шла об избиениях арестантов надзирателями. Подобные меры физического унижения применялись как к отбывающим срок, так и к подследственным. Понятно, что в таком небольшом городе, каким был тогда Архангельск, о фактах порки, мордобоя и зуботычин знали практически все. И лишь губернские власти делали вид, что в тюрьме ничего недозволенного не происходит. А если бы они поступили иначе, то наверняка не случилась бы нижеописанная кровавая история.
 Надзиратели и заключённый
В 8 часов вечера 14 апреля на смену в главный корпус тюрьмы заступили надзиратели Федор Гузяев и Иван Трофимов, попеременно дежурившие на первом и втором этажах. На этот раз Трофимов занял пост на первом, где в камерах содержались заключённые, уже отбывавшие срок. Камеры же второго этажа, за исключением одиночных, предназначались для подследственных.
Как раз в одной из них, по нормам тех лет четырехместной, в числе тринадцати арестантов находился 23-летний уроженец Череповецкого уезда Павел Тювин, задержанный по подозрению в краже. И хотя вину ещё предстояло доказать, обращение с ним было предельно грубым. Более того, почему-то именно его возненавидели упомянутые надзиратели, вследствие чего постоянно избирали объектом рукоприкладства. Так случилось и в предыдущее дежурство, после которого Тювин долго приходил в себя.
Однако вечером 14-го числа на удивление всем арестантам Гузяев и Трофимов пребывали в относительно хорошем настроении и, если не считать нескольких оплеух и пинков, вели себя сдержанно. За два часа до полуночи их проверил старший надзиратель Федько и застал своих подчинённых в коридоре второго этажа за чаепитием. Но замечания по обыкновению не сделал, потому что это было уже давно привычным нарушением.
Вкусив чаю, надзиратели, как и всегда, занялись обустройством мест отдыха — каждый на своём этаже соорудил из скамеек лежанку. Причём Трофимов приготовился ко сну более основательно, так как в отличие от напарника разделся до нижнего белья.
Что же касается Гузяева, то он снял с себя лишь шинель. Но зато спрятал пистолет — под замок в пустую одиночную камеру. Оставив на всякий случай при себе, точнее, под скамейками шашку, он заснул, но ненадолго, ибо в начале первого был разбужен настойчивыми просьбами Тювина выпустить для отправления естественной нужды. Разозлённый, он открыл камеру, вывел арестанта, должным образом «вознаградил» его за беспокойство и абсолютно уверенный в своей безопасности опять лёг. Когда же Тювин, возвращаясь из туалета, подошёл к надзирателю, то нашёл того вновь крепко спящим.
Трудно сказать, что в этот момент им овладело: нестерпимая обида за только что выбитый зуб или уже давно затаившееся чувство мести. Впрочём, как бы там ни было, план действий возник мгновенно — вернувшись туалет, взял вывалившийся из перегородки кирпич, зашёл в свою незапертую камеру, где завернул кирпич в тряпку. Затем подойдя к Гузяеву, что было сил ударил по голове. Надзиратель глухо простонал и скатился на пол. И тут Тювин заметил шашку, поднял её и с ожесточением принялся рубить. А решив вскоре, что с Гузяевым покончено, спустился в коридор первого этажа и подбежал к спящему Трофимову.
Возможно, Тювин смог бы убить надзирателя первыми же ударами шашки, если бы за недели заключения и избиений он не ослаб и если бы Трофимов не был крепко сложен и физически здоров. Именно последнее обстоятельство и позволило тяжело раненому надзирателю вскочить и побежать. Однако Тювин тут же нагнал. Трофимов упал, но затем, к ужасу нападавшего, вновь поднялся и, истекая кровью и держась за стену, двинулся к выходу. Тогда Тювин, собрав последние силы, нанёс ещё несколько ударов, в том числе и смертельный.
Понятно, что крики звавшего на помощь надзирателя разбудили арестантов первого этажа. Не остались они неуслышанными и дежурившим во дворе караульным, который поспешил поднять на ноги также спавшего старшего надзирателя Федько. Когда тот своим ключом открыл входную дверь, то оторопел: у порога в луже крови лежал Трофимов, а рядом валялась его шашка.
Не понимая, что произошло и кто убил надзирателя, Федько с солдатом обследовали коридор, но никого не обнаружили. Тогда, опасливо озираясь и держа наготове оружие, поднялись на второй этаж и нашли там изувеченного, но живого и находящегося без сознания Гузяева. Кроме его в коридоре опять же никого не было. Лишь спустя некоторое время они заметили, что одна из камер не заперта на ключ. Однако, будучи под впечатлением от увиденного, не решились вдвоём в неё войти.
Вскоре прибыл срочно вызванный смотритель (начальник) тюрьмы Горанский и подошли надзиратели из других корпусов. Дверь камеры открыли, последовал приказ всем выйти и построиться. Первым появился Тювин, сразу же сказавший: «Не беспокойте всех, это мой грех».
11 мая Архангельский окружной суд за совершение убийства Трофимова и попытку убийства Гузяева приговорил Павла Тювина к 12 годам каторжных работ, добавив к этому сроку ещё два с половиной года за кражу. Но отправиться в Сибирь ему не пришлось, так как уже через несколько дней тюремный врач Иван Остроумов поставил страшный диагноз: паралич нижних конечностей. Правда, при этом он умолчал, вследствие чего наступила болезнь. И тут необходимо вспомнить о царивших в тюрьме порядках и о «скандально известных преступлениях». Думаю, это напоминание позволяет предположить, что паралич стал следствием негласного самосуда, учинённого коллегами Трофимова и Гузяева. А иначе не объяснить неожиданное появление столь тяжелого недуга у ещё молодого человека.
Впрочем, в Архангельске Тювина не оставили, ибо врач, понимая, что в местной тюрьме парализованный долго не протянет, и, видимо, пожалев его, настоял на переводе в больницу при Московской пересыльной тюрьме.
Тем временем в обратном направлении — из Москвы в Архангельск — в адрес губернских властей пришло прокурорское представление с предложением навести порядок в тюрьме и прежде всего удалить с должности её смотрителя. В этой связи вскоре в газете «Архангельские губернские ведомости» появилось краткое извещение: «По постановлению Губернского Правления от 17 мая смотритель Архангельского Тюремного Замка Горанский, согласно прошению, уволен от занимаемой должности».
Таким образом, то, чего долго добивался прокурор Тизенгаузен, наконец произошло. Однако при этом нельзя было сказать, что тюремный начальник, чья преступная бесконтрольность обусловила кровавый финал вышеописанной истории, понёс хотя бы какое-нибудь наказание. Наоборот, сразу же после увольнения он был назначен губернатором на примерно равноценную должность — приставом 2-й полицейской части Архангельска. Поэтому, видимо, сознавая, что здешние порядки трудно, а может быть, и невозможно изменить, прокурор написал рапорт с просьбой о переводе из Архангельска. И просьба вскоре была удовлетворена.
_____________________________________________________
Предыдущий пост - Мхи, 1919 год: палачи и жертвы
|
